Практично рік тому я тут повісив таку собі фантазію - „Однажды на улице». В принципі, це був тільки невеликий фрагмент маленького оповідання. Написане воно було досить давно, і на даний момент я вважав, що по суті воно вже втратило свій сенс. Але мінські події дещо коректували мою точку зору. Тому ризикну вивісити це графоманське оповіданнячко в повному обсязі. Щоби відразу було зрозуміло тим, хто вже читав „Однажды на улице” – в даному варіанті, це тільки перша частина.
Відразу попереджую любителів малого формату: „букафф” буде багато, вже звиняйте...
Ну, і звиняйте за неформат

 

 

 


 
Однажды на улице…
 
В принципе, их можно было бы назвать идеальной парой. Мало того – счастливой парой, если подходить к пониманию счастья категориями этой страны.
Он был сильным и немногословным. Когда она эмоционально пыталась в чем-то его переубедить, он спокойно смотрел на неё глазами взрослого, грыз свою традиционную спичку и улыбался. Иногда, не дослушав, он вставал, гладил её по голове, совсем как ребенка, и, не говоря ни слова, медленной походкой льва шел исполнять принятое им единолично решение. Это её раздражало. Она минутку «накручивала» себя, потом подходила и стучала по его широкой спине своими маленькими кулачками. Он же на это совершенно не реагировал, причем она чувствовала, что это не показное. И это раздражало ещё больше.    
Но, со временем, она действительно стала чувствовать себя рядом с ним слабой женщиной, и это ей понравилось. Сила его воли незримо заполняла весь дом целиком, дисциплинировала её и передавалась на детей. Фраза «Папа запретил» для детей не была пустым звуком. Девочки переглядывались и по-своему выражали недовольство – поджатыми губками, легкой капризностью интонации, но никогда не истерили вопросами: «А почему нельзя?» или «А мы хоти-и-им!»
Иногда казалось, что он недостаточно любит детей. Так, когда она по обыкновению возилась с ними на ковре, он не только не присоединялся, но мог спокойно пройти мимо, не поворачивая головы в их сторону.
Но однажды на улице произошел эпизод…
 
Они вышли погулять с детьми. Непривычно яркое весеннее солнце, отражаясь в витринах, лужах и на мокром асфальте, игриво слепило глаза. Местами между тротуаром и дорогой еще высились не растаявшие после непривычно снежной зимы грязноватые сугробы. Девочки шли в двух шагах впереди и, как им казалось, незаметно для родителей баловались, пытаясь подпихнуть друг друга в лужицы, постоянно попадавшиеся им на пути.
Она, как обычно, увлеченно говорила о чем-то бесконечно важном, меняющем в процессе описания цвет, фасон и размер; он иногда односложно отвечал, уткнувшись в сложенную вчетверо газету. Типичная картина прогуливающейся семьи. Вдруг он оторвался от газеты, и она почувствовала легкое напряжение, охватившее его. Не понимая, что могло его так потревожить, она проследила за его взглядом. Далеко впереди двое мужчин среднего возраста, явно навеселе, не обращая внимания на прохожих, резвились той же игрой в лужицы, заняв собой почти весь тротуар. У одного из них в руках была банка с пивом, из которой тот периодически отхлёбывал. По мере приближения стали долетать обрывки их вульгарных развесёлых комментариев.
«Дети, идите сюда» - сухо позвал он девочек. Окружив детей с обеих сторон, родители взяли их за руки. Дети, безошибочно уловив общее изменение настроения, притихли и недоуменно вертели головами в желтых вязаных косынках, вглядываясь снизу в сосредоточенные лица родителей.
Постепенно они сближались – семья и два отморозка. В подземный переход спустились почти одновременно. Замкнутое гулкое пространство многократно усиливало каждое матерное слово. «Только я прошу тебя…» - с просьбой в голосе тихо произнесла она, заметив вздувшуюся и отчетливо пульсирующую жилку у его виска. «Все нормально» - улыбнулся он натянуто и, отвлекая внимание детей, начал громким и неестественным голосом рассказывать какую-то историю о пиратах. Дети, услышав о черных парусах, попугае и одноногом капитане с трубкой в зубах, с расширенными от восторга глазами отключились от реальности и погрузились на изготовившуюся к абордажу каравеллу.
Они уже почти разминулись с пьяной мразью. Еще буквально пару секунд, пару шагов, но… один отморозок сделал ошибку – он пошутил. Ему не стоило произносить эти слова. Сказавший такое должен быть готов к тому, что любой, даже самый хилый мужчина, может взять камень и опустить на голову, чей рот так шутит в адрес его семьи. Да, он должен опустить любой тяжелый предмет на голову, не задумываясь о последствиях. Ибо в противном случае ему будет невыносимо смотреть в глаза своей женщины.
Когда она это услышала, у неё появилось ощущение такого омерзения, такой грязи… Она резко, как от удара по лицу, повернула глаза в его сторону. То,  что происходило с этого мгновения, запомнилось так четко, что она могла разложить все происходящее на отдельные кадры. А ещё происходящее наполнило её существо каким-то не знакомым до этого чувством трезвого ужаса, от которого действительно холодело и дрожало тело и сбивалось дыхание.
Она успела увидеть, как он застыл на ничтожно малое мгновение. Настолько ничтожно малое, что его невозможно высчитать. Но можно отчетливо запомнить. Ибо течение времени в таких ситуациях отсчитывается по иным, метафизическим параметрам.
Он замер на мгновение, которое, покажи эту сцену в фильме, никто бы не заметил. Ибо в действительности его и не было. Было мгновенное превращение человека в зверя.
В это же мгновение один недочеловек, проходивший в непосредственной близости, как раз запрокинул голову, отхлебывая из своей баночки.
Удара она практически не заметила. Только услышала жуткий глухой хруст ломающихся лицевых костей; увидела, как быстро вращающаяся в полете пивная банка разбрызгивает желтую пену, а тело, бесчувственным манекеном отлетевшее к стене, оставило после удара о желтый кафель размазанные кровавые потеки. Еще мгновение, и пара синхронных ударов бросила второго «шутника» на давно не убиравшийся пол подземного перехода. Мужчина в прыжке опустил колено на солнечное сплетение и сжал левой рукой горло. Тот захрипел, но,  получив короткий удар правой, умолк.
Наступила тишина. Дети дрожали и с ужасом смотрели на отца. Тот встал с бесчувственного тела и посмотрел на дочерей, которые под его взглядом отпрянули к матери. Он не стал подходить к ним, просто сказал чужим голосом: «Пойдем домой», развернулся и пошел. Семья испуганно засеменила за ним, так и не решаясь приблизиться.
Дома он сразу же ушел к себе в кабинет, предоставив семье возможность избавиться от чувства скованности в его присутствии. Походив по кабинету, он сел к столу. Посидев минут пять, открыл ноутбук, но быстро понял, что ни писать, ни читать он сейчас не в состоянии. Обведя глазами горы дисков, неожиданно наткнулся на шутер, невесть как попавший к нему. Зарядил игрушку в комп и с каким-то облегчением приступил к тупому и методичному отстрелу врагов. Время потекло быстро и бесцельно.
Он не заметил, как наступил вечер. Неожиданно в дверь кабинета постучали. Он обернулся на звук. Жена, не переступая порога, стояла у приоткрытой двери. «Мы ждем тебя к ужину» - тихо сказала она и так же тихо прикрыла за собою дверь. Посидев еще минуту, он вышел к столу. Дети при его появлении  притихли, но страха в их глазах уже не было. А было откровенное любопытство, как будто что-то новое и осязаемое в нем радикально проявилось, и именно в это изменение они с любопытством вглядывались повзрослевшими глазами. Неожиданно старшая с непривычно серьезным лицом обратилась к нему: «А мама нам сказала, что ты нас защи… - девочка сбилась, но тут же сконцентрировалась и произнесла сложное слово - защищил от злых дядек!» Младшая же просто улыбнулась ему и привычно помахала ложкой. Он посмотрел на жену, захотел ответить детям, но в горле что-то непривычно сжало и он смог только улыбнуться и кивнуть головой в знак согласия. Постепенно дети оживились и уже привычно лопотали за столом свою бесконечную и вечную детскую тираду.
  
  
 
Труба
 
Постепенно случай этот размылся чередой монотонных будней и, практически, стерся из памяти семьи.
Но у неё все же осталось какое-то неопределенное, двоякое послевкусие на душе. С одной стороны появилось ощущение абсолютной защищенности в его присутствии. Но в то же время появилось осязаемое чувство опасности его самого. Нет, не для неё, конечно. А - вообще. Это - как иметь дело с лохматой южнорусской овчаркой и представлять её себе эдаким большим безобидным пуделем. И вдруг оказывается, что за этой меланхолической внешностью укрывается волкодав со стальной хваткой.    
Она очень настороженно прислушивалась к себе, и с удивлением определила, что это новое и очень ясное понимание его способности мгновенно взорваться яростью опять же странным образом действует на неё двояко: с одной стороны, это её пугало. Причем страх этот имел характер, больше схожий переживанию за мальчишку, который может по-глупому, то есть из-за своей драчливости и невоздержанности, «попасть в историю».    
И одновременно с этим страхом – или как реакция на него? – появилось еще одно чувство, которое поначалу напугало её не меньше. Этот затаившийся в глубине человеческого облика зверь делал его… в общем, он стал ей более привлекателен.
Это было действительно новое, очень тонизирующее её чувство от присутствия рядом зверя-самца. Непривычно натуралистичное, лишенное тех пасторально-литературных оттенков, на которые она привыкла ориентироваться в своих проявлениях женственности, чувство это пугало её своей физиологической остротой.
Какое-то время она настороженно прислушивалась к этой непонятной новизне, но достаточно быстро в результате каких-то подсознательных трансформаций пришло ясное понимание того, что они просто стали ближе друг другу.
Да и он уже не хмурился, когда она неожиданно заходила к нему в кабинет, и не отворачивал монитор. Просто говорил: ни о чем не спрашивай, и не болтай о том, что увидишь.
Она и не спрашивала. Просто иногда предлагала: «Чай, кофе?» Кивала, услышав ответ, и тихо уходила в свой «кабинет» - на кухню. Спустя минут пять приносила на металлическом блюдце его любимую кружку-термос из нержа и традиционно ставила в углу стола, под правую руку. Иногда она садилась тихонько рядом, клала голову ему на спину и дремала, прикрыв глаза.
 
Как-то вечером он позвонил и коротко сказал: «Я - с гостями». Еще через час он вошел в дом с командиром части и каким-то незнакомым гражданским. Они отрывисто поздоровались с хозяйкой и, не прерывая разговора, прошли к нему в кабинет.
«Сделай нам чего-нибудь» - неопределенно произнес он, передавая ей на ходу пакет с бутылкой коньяка.
Она накрыла «что-нибудь» на его самодельный столик на колесиках и вкатила его в кабинет. На мониторе шла видеозапись подрыва какой-то заводской кирпичной трубы. Труба эта стояла на маленьком пятачке, зажатая с четырех сторон цеховыми корпусами. Ей некуда было падать. Поэтому подрывники просто сложили её у основания, превратив в аккуратную груду кирпичей. Взрыва, как такового, почти не было. Просто труба слегка вздрогнула, и через мгновение начала строго вертикально оседать вниз. Даже непрофессионал мог оценить, насколько мастерски была проделана эта работа.
Зажатый между цехов сквозной ветер быстро унес облако пыли, и к месту подрыва стали сходиться гражданские и военные в полевых камуфляжах. Вдруг она увидела в кадре его довольные глаза. Это было выражение лица подростка, рванувшего только что большой взрыв-пакет. Интересно, а мужчины вообще когда-нибудь взрослеют? – промелькнуло в тот момент у неё в голове.
  
Гражданский оказался директором того самого завода. Директор разлил коньяк по рюмкам; поднял свою, оттопырив локоть на грузинский манер, и слегка приподнятым голосом сообщил военным что они «ну – просто монстры!», и что избавили его от аварийно-опасного геморроя в виде этой самой трубы.
«Монстры» сдержанно отвечали: «Да ладно, расслабься…», и с довольными физиономиями полоскали в коньяке лимонные дольки.
И было что-то очень цельное в этой компании. Вот сидят мужчины, сделавшие сложное, опасное, но очень нужное дело.
И еще - какое-то идеалистически хорошее, ясное понимание того, что это мы и есть – страна! И завод этот – наш, и люди на нем работающие – наши люди; а военные – это такие вот классные мужественные ребята, готовые порвать любого, от кого будет исходить угроза и нашим заводам, и нашим людям. Они - защита наша.      
Ей почему-то запомнился тост директора – «За мастера созидательного разрушения!», который тот произнес, обращаясь к её мужу.
Потом командир части и директор начали по очереди посматривать на часы и в разных вариациях произносить фразу - «Ну, нам пора!». Минут через тридцать от начала этой процедуры они начали с некоторой периодичностью поочередно приподниматься, демонстрируя решительное намерение откланяться. И, в какой-то момент, им – директору и командиру – непроизвольно удалось это сделать синхронно.
С этого момента в мягких коньячных парах глуховатым эхом зависла следующая традиционная фраза, произносимая обычно с легкими ностальгическими интонациями – «Ну, давай!»
Под занавес у директора, от выпитого в обществе подкопченных военных камуфляжей, активизировалась давно атрофированная гвардейская железа, и он, втянув живот, весьма лихо, но не очень удачно щелкнул каблуками, прощаясь с хозяйкой. Его со смехом подняли, и вся компания гулко загромыхала вниз по лестничным маршам, - лифт, как всегда, был на «профилактическом». Со стороны это напоминало вынос раненого товарища с поля боя…
 
И снова потянулись будни: служба, подготовка к поступлению в Академию, бытовые проблемы.
 

Армия
 
Ей, конечно, хотелось в Москву…
Нет, не так.
Ей очень-очень хотелось в Москву! Она не говорила это ему, но ей очень хотелось. Ведь это был город её детства и юности. Когда в новостных репортажах мелькали московские панорамы, она всегда всматривалась в лица людей на улицах этого необъятного города. Ведь это были её родные москвичи.
Если у кого-то из прохожих брали интервью, то мгновенно – по интонации, по жестам – определяла: москвич это, или приезжий.
Последнее время им разрешили пользоваться Интернетом. Она тут же разыскала своих подруг, и они начали периодически устраивать по скайпу своеобразные интерактивные девишники. Как-то раз, под настроение, даже спонтанно спели хором пару визборовских песенок. Все так растрогались от этого порыва, что после так же в едином порыве зааплодировали сами себе.
  
Когда-то они всей девчоночьей компанией фанатели от театра Вахтангова. Девчонки рассказали, что уже сто лет там не были. Для заядлого театрала «сто лет», это месяца три, четыре.
Она не была в театре… Господи, сколько же она там не была?..
 
В принципе, на место службы им жаловаться не приходилось. Но все же ей хотелось в Москву.
 
Он знал это. И в штабе все знали об этом. Там ведь все знают всё и обо всех. Причем - буквально после первых же полевых учений. Особенно осенних, когда очень холодно и сыро. Да ещё и дождик моросит.
А нужно заметить, что в армии осенний дождик почему-то ни хрена не ассоциируется с поднимающей уровень подросткового тестостерона песенкой о телефонной будке, в коей спрятался от дождя огнедышащий в телефонную трубку и разрываемый страстью мужчина предвыпускного возраста, или же трогательно-заунывной песней про желтый осенний лист, романтично планирующий под ноги любимой - прямо в лужу на асфальте…
Ну, не ассоциируется, потому что это – армия. И любая попытка новоприбывших салажат – рядовых, офицеров ли – расплодить у себя в голове романтических тараканов  здесь тут же подавляется специфической атмосферой казармы. И речь здесь не о кирзово-портяночной загазованности, от которой после отбоя с непривычки слезятся глаза и излечивается гайморит в любой его фазе, не говоря уже о слабеньком насморке. Я говорю о моральной атмосфере. Ибо там человек, эмоционально закативший глаза и заявивший с порога дневальному –
 
Все мерзостно, что вижу я вокруг...
Но как тебя покинуть, милый друг!
 
- рискует либо получить по шее, либо пойти на освидетельствование к мозгодаву.
Нет, там конечно тоже говорят и о любви, и о разных там птичках-бабочках, и вообще о женщине, как самом лучшем, самом близком и долгожданном, и - чего уж там греха таить - желанном товарище любого демобилизованного бойца. И это все, конечно, с трогательной нежностью отражается в наскальной графике дембельских альбомов.
Дембельский альбом  - творчество индивидуальное и очень интимное. Над ним грешно потешаться. Даже если очень хочется. Это такое своеобразное писАние-исповедь, которому чуждо иносказание – только святая прямолинейно-лубочная правда! - и которое каждый демобилизованный просто обязан, как апостол, нести на гражданку, повествуя на своем пути о тех страстотерпцах, коих он - слава тебе, Господи! – наконец-то покинул в казарме.
Основной массив альбома составляют фотографии батально-эпического жанра с подписями типа «А это мы с пацанами на учениях».
Но встречается и отъявленная лирика. Помню, очень популярны были короткие, в несколько строк, рифмованные тексты. Для них был характерен сплав милитаристской героики и утонченной любовной лирики, типа:  
    
А я - весь в шрамах, с автоматом,
А ты - не хочешь дать солдату!
 
И хочу вас заверить, что юмора в подобных фразах нет ни грамма. Во всяком случае тот воин, у которого я в свое время это прочел, явно не каламбурил. Как бы понятно, что столь сложные поэтические конструкции не родятся спонтанно в головах верных прихожан «Ленкомнаты выходного дня». Все это культурное наследие передается оптом, от призыва к призыву. Так дикие пастухи передавали от поколения к поколению творения Вергилия.    
А вообще-то тема казарменного юмора крайне богата нюансами. Интонационно-фонетическая гамма армейских шуток юмора способна выстроить сложный ассоциативный ряд, в котором могут быть явно слышны и азартно позвякивающие шпоры поручика Ржевского, закадрившего какую-то провинциальную дурочку на балу, и отдалённое ржание лошадей на гусарской конюшне…  
 
А еще у этой самой армии есть такая фишка – мало того, что осенние, так еще и полевые, мать их так, учения.
 
В общем, моросящий дождик…
В офицерском кунге распахнутая настежь дверь выпускает наружу плотный табачный дым от отсыревших сигарет. В кунге темно. Иногда отдельные огоньки начинают выписывать в темноте резкие пируэты – кто-то отчаянно жестикулирует.
Голоса не пробиваются наружу сквозь дым и темноту. Только характерно цокающий звук стекла о стекло, да звонкий перелив убираемой вниз пустой тары подтверждают – в кунге продолжается разумная жизнедеятельность офицерского состава.
Визбора тут не поют. Да и вообще ничего не поют. Как-то в голову не приходит. А то - хрен его знает, может и спели бы… Впрочем, если взбрендит, то можно и в палатку к салагам сходить. Там обязательно кто-то будет бренчать на гитаре в это время. Мда… А водки-то, похоже, у них не меньше. Да и ладно, лишь бы старичье ситуацию держало под контролем – в палатке действительно очень холодно. И этот долбанный дождик!..
Да, осенние учения – нескончаемый источник информации о личном составе…
          
 
Как-то вечером, когда он уже пересекал КПП в направлении – дом, его тормознул дежурный старлей и передал просьбу зайти к замполиту. Причем именно в такой форме. Не «приказал явиться», а «попросил зайти». Почему же не зайти, когда такой хороший человек просит?..  
Зашел. «Разрешите? …явился!»
Кроме замполита в кабинете был еще какой-то незнакомый гражданский с очень открытым, располагающим к себе лицом. Замполит был без кителя. Гражданский – без пиджака. И оба – в неформально хорошем настроении.
Замполит, не поднимаясь из кресла, широким восточным жестом представил вошедшего: «А вот и наш подрывных дел мастер!»
Гражданский с откровенным любопытством взглянул на него и сделал шаг навстречу, потянув руку для приветствия. Рукопожатие. Взгляд в глаза. Предложение жестом присесть.
 
Гражданский продолжил свой прерванный рассказ о Китае, откуда он только что возвратился. Рассказывал весело и увлекательно. Замполит, не отрываясь от разговора, вытащил чайник и соорудил кофей на троих.
Увидев кофейные чашки, гражданский с легким смущением признался, что у него сегодня некий семейный юбилей; потом нырнул в свой портфель, достал коньяк и вопросительно посмотрел на замполита. Тот с улыбкой махнул рукой – на сегодня служба закончилась! – и совершенно неожиданно предложил выпить за мастерство «подрывника». После второй рюмки замполит неожиданно вспомнил о каком-то очень важном деле и, выставив все необходимое для чае-кофе-капучино-пития, извинился, что вынужден срочно оставить их часика на два…
 

 
…Домой он пришел очень поздно. Она вышла в прихожую на звук дверного щелчка; приложила палец к губам и кивнула в сторону кухонной двери. Накрывая на стол, она перебрасывалась с ним обыденно-неопределенными фразами, давая возможность самому решать – говорить более подробно о причине позднего возвращения, или ограничиться коротким – «Служба!»
Уже наливая чай, она сказала, что ходила сегодня посмотреть две ближайшие школы. Нужно определяться с этим вопросом, ведь девочкам в этом году в первый класс. Она, конечно, может и сама сделать выбор, но было бы не плохо, если бы и он сходил…  
«Тут такое дело, - мне в Москву предлагают» - перебил он, очень сосредоточенно рассматривая полустертый рисунок на кружке. Ответа не последовало. Когда он поднял на неё глаза, то понял, что ему уже не хватит силы духа сказать, что для него этот перевод - вопрос еще не решенный. Что речь здесь идет не о переводе из одной армейской части в другую, а о переходе в совершенно иную структуру, и что там конкретно уже за этим последует, он пока не имеет представления.
 
…Он не был провинциалом. Не в том смысле, что он был столичным парнем - далеко не так. Просто гарнизонные поселения, по которым моталась их семья, не воспринимались, как воспринимаются гражданскими их родные города и села. Не было у них этого своеобразного чувства – «малой родины». Для них армия, как таковая, и была этой «малой родиной».  
Тогда многие дети военных говорили приблизительно так: «А вот когда мы жили в N…», или «А вот когда папу перевели…».  
 
Почему он, с его способностями к точным наукам, пошел в военное училище? Да просто не представлял себе жизни с иным укладом. При всем том сопутствующем идиотизме, о котором они сами могли рассказывать часами, армия давала какую-то иллюзию прогнозированного и осмысленного существования.
Да и мир гражданских был, по сути, ничем не лучше. Да, он видел, что в этом мире некоторые умудряются устроить своё существование очень комфортно, а некоторые, даже – роскошно. Но гораздо чаще приходилось видеть тех, за чей счет достигалась вся эта роскошь.
Как-то ему пришлось зимой попасть на небольшой ремонтный заводик. Механический цех не отапливался. Стекла изнутри были укрыты инеем в палец толщиной. Половина верхнего освещения не работала, поэтому в цеху был сероватый полумрак. Из всего станочного парка общим числом порядка тридцати, работало всего пять станков. Но больше всего поражал вид самих рабочих. Впрочем, рабочими их можно было назвать с очень большой натяжкой, и только исходя из выполняемых ими на данный момент профессиональных функций.
Эти же больше смахивали на классический люмпен-пролетариат.  
Пенсионного, или предпенсионного возраста, закутанные от холода в какие-то немыслимых фасонов и предназначений одежды, в линялых кроличьих или армейских, завязанных тесемочками под подбородком шапках, с нездоровыми, изможденными лицами, они мало чем отличались от подобных персонажей документальной хроники военного периода. Не хватало только плаката - «Все для фронта – все для победы!». Впрочем, у одного деда в роговой оправе и темными кругами под глазами на инструментальном ящике все же был приклеен скотчем плакатик со Сталиным. И его, к сожалению, можно было где-то понять. Календарь же с рекламой отдыха на каких-то дивных заморских островах, висевший у соседа, смотрелся здесь уже просто по-кафкиански гротескно.
И увиденное не могло не вызвать у него вопрос: как долго в одной стране смогут уживаться вот эти реально недоедающие, они же реально производящие материальные ценности станочники-«блокадники», и на другом конце поляризованного общества - потребители золотых самолетов, машин и унитазов?      
 
    Ну, и еще была одна фишка – он был патриотом своей страны. Третий, после деда-фронтовика, династический офицер, закременелый в своем представлении об офицерском долге, он был своим в любой армейской среде, куда его заносило по службе – в командировку, на учения ли. В общем, он принадлежал к тому типу «стойких оловянных солдатиков», чьи принципы не поддавались коррозии в агрессивной аморальной среде.
 
Как-то их пригласили в какое-то подсобное фермерское хозяйство, принадлежащее Министерству Обороны, рвануть старую водонапорную башню. Тогда он первый раз реально столкнулся с подобной задачей – разрушение  направленным взрывом. То есть не разнести на молекулы, а уложить максимально аккуратно, не запуская, по возможности, обломки кирпичей в стратосферу.
 
Реальная проблема вызывает и реальный интерес. Цепкая от природы память выкладывала из своих запасников добытые в училище знания, которые, казалось, уже навряд ли когда пригодятся. А вот же…
Башню он тогда уложил аккуратно, как музыкальный инструмент в пенал. Родная часть потом целый месяц в столовке, пропитанной неубиваемым запахом кислой капусты, наворачивала свежую свинину со словами: «Ну, сапёр!..»
У него же тема направленного взрыва стала своеобразным профессиональным увлечением. И подобно шахматисту, ломающему голову над абстрактными этюдами, он так же ставил себе максимально сложные теоретические задачи. Решение этих задач требовало от него знаний специфики поведения различных строительных материалов, конструктивных особенностей разнообразных строений. Он доставал необходимые справочники и изучал эти особенности.
Со временем он стал действительно спецом в этой специфической профессиональной сфере. И каждый раз, когда его привлекали «по специальности», он подтверждал это на практике. И вот «родина» каким-то образом услышала отдаленное эхо от его подрывов…  
 

В Москве
 
Она представления не имела, насколько же сильно изменилась Москва за последнее время. И главное – москвичи. В метро читающий пассажир уже не был типичным явлением. Иногда кто-то из молодежи доставал планшетник. Но основная масса ехала с каким-то отстраненно угрюмым выражением лица. Бросалось в глаза большое количество милиции, а так же их подозрительно-агрессивное отношение к гражданам.      
Еще она заметила, что совершенно отвыкла от этих неимоверных расстояний.
 
На службу он стал ходить теперь в гражданском. Уходил раньше привычного, возвращался позже. На вопрос о характере службы ответил уклончиво: «Да так, что-то типа инструктора». И дал понять, что больше эту тему поднимать не стоит. Несколько раз они сходили в московские музеи. В театр - пока не удавалось.
По вечерам они не замечали, что все чаще вспоминают свой неустроенный гарнизонный городок и его простоватых, но не закупоренных в себе обитателей. Странно, ведь там они практически не общались… Ну, «привет-привет», или «дай дрель». Да еще раз в пол-года в гости к кому-то на день рождения. Странно это…    
 
В этот день она договорилась со своими девчонками собраться толпой у неё в доме. Подруги принесли что-то чилийское полусухое и фруктовый тортик. Телевизор, по обыкновению, молча менял свой набор новостных картинок-страшилок, по-джентельменски не мешая дамам перебивать друг друга. Для фонового шума они озвучили мужчину, приятного во всех отношениях - Джо Дассена. Тот и пел себе тихонько.
Вино было очень приличное. Да и тортик хорош. А настроение – еще лучше. За тот месяц, что они не собирались, произошло столько глобальных событий!
 
…а шеф, кажется, начинает заигрывать…
      ...говорят, премьера была просто провальная…
         ...ну, я и говорю этому неадекватному сисадмину…
             ...Брегович? Когда приезжает?..
                ...а я опускаю стекло, делаю глупое лицо, и спрашиваю у гаишника…
                   ...наконец-то я вытащила своего в Турцию…
                      ...какой именно? Харуки, или Рю?..
                         ...розовые обои? Боже, какой ужас!..
 

...Все же нужно выключать телевизор, если действительно хочется отдохнуть. Выключить к чертовой матери это черное угрюмое чудовище, которое пытается изобразить из себя беспристрастного поставщика информации на дом. Зачем он круглые сутки тащит мне в дом кровавые ужасы и личные драмы со всего света? Зачем мне видеть в анатомических подробностях оторванную взрывом ногу какого-то иракца? Кого там задавило в шахте? И скольких, говорите, размазало селью? В Турции автобус упал в пропасть? Все погибли? В Чечне… Боже, опять эта Чечня…  
Стоп! Что это там? Скорые… Господи, да где же пульт… Нет, верни картинку!.. Попробуй на другом канале… Да включи же звук… Звук погромче!.. Да тише вы, господи!..
 
Сегодня в Москве неизвестными был произведен…
 
Судорожный поиск мобильных телефонов…
 
…Ты где? Не уходи, я сама за тобой приеду! Плевать я хотела на эти занятия! Жди меня, я тебе говорю!..
      ...нет, со мной все нормально, не волнуйся!..
         ...нет, не знаю где он, - не могу связаться!..
            ...о, Господи! Это точно? Это которая из отдела продаж? О, Господи!..
               ...не трепи мне нервы, пожалуйста! Я не кричу на тебя, просто посиди сегодня дома, пожалуйста...
                  ...нет, я уже еду домой!..  
 

Нервное одевание сапог… опять эта молния!.. «все, девочки, пока-пока»…
Дверь закрылась.
Теперь нужно ждать, когда он вернется домой.
 
Она не заметила, как он вошел. По телевизору опять крутили кадры с места события. Он остановился в дверном проёме, несколько секунд посмотрел и резко сказал: «Выключи!» Потом так же резко развернулся и ушел на кухню.
Она прошла за ним. В кухне было темно, но свет они не включали. Он стоял у окна, опершись кулаками на подоконник.
«Ты будешь ужинать?» - «Нет. Не сейчас. Что за вино на столе?» - «Девчонки принесли. Ты не в настроении? Из ваших никто не пострадал?» - «Из НАШИХ?»
Последнее было сказано с такой ядовитой интонацией…
Он взял бутылку, слегка качнул, определяя степень заполнения.
«Знаешь что?» - «Да?» - «Я бы выпил» - «Очень устал?» - «Нет. Просто хочу  выпить с тобой» - «За что?» - «За наше возвращение. Кеп, кстати, вчера звонил. Тебе привет передавал» - «Как он?» - «Ничего, нормально. Держи бокал» - «Спасибо» - «Я завтра подаю рапорт» - «Как знаешь»
 
Утром он был в том сосредоточенном настроении, которое сам как-то назвал «мобилизационным». За чаем он перечитал еще раз уже распечатанный лист с рапортом.
«А если не подпишут?» - «Что значит – не подпишут? Еще как подпишут. Ну, до вечера. Остаёшься старшей по гарнизону» - улыбнулся он и аккуратно закрыл дверь за собой.  
 
Говорят, что некоторые люди чувствуют, когда что-то происходит с их близкими. У неё не было никаких особых предчувствий.
Просто спокойно сидела себе с телевизионным пультом в руках и ждала, когда от его ключа привычно щелкнет замок входной двери.  
 
Но в этот вечер щелчка входной двери не было. Был телефонный звонок из какого-то отделения милиции.
«Такой-то - ваш муж?.. сторожа нашли его тело в промзоне, в гараже… наезд грузовика… завтра - на опознание… запишите адрес…».
Адрес она тогда так и не записала, продолжая сидеть окаменело – с телефоном и пультиком в руках.
 

Вот, собственно, и всё.
 
Конец нашей маленькой выдуманной истории.