После событий, описанных в Пестне первой, Одиссей сотоварищи продолжил плутать меж островов Эгегейского моря без астролябии и секстана, но с попутным ветром в голове. Не успел он заплутать как следует, на горизонте появились две скалы, издали похожие на мушку, сквозь прорезь которой можно было проложить далее умозрительную трассу. Правда, со стороны скал доносились какие-то странные чавкающе-хрюкающие звуки, но отважный капитан пренебрег этим предупредительным знаком, хотя вокруг этих скал был целый океан ласковых гостеприимных вод, по которым ничто не мешало проложить фарватер, и попёр прямо на рожон.
 
Когда опасность стала слишком явной и герои поняли, что наплыли на двоих чудищ, Сцыллу и Харибзду, было уже поздно. Водоворотное то ли ротовое, то ли еще какое отверстие Харибзды с бешеной силой втягивало в себя всё на много миль окрест, издавая при этом звуки, заставляющие вспомнить о поговорке «друг познается в биде». Среди мифографов ходили слухи, что образуемые Харибздой водные тоннели каким-то образом связаны с подземными шахтными лабиринтами Полихвема Хведорыча или даже представляют собой некий его внешний кишечнополостной тракт, с помощью которого он привык утолять жажду после вчерашнего.
 
Одиссей меньше всего хотел оказаться в биде и к тому же не зря, как показал всей литературной общественности ХХ века Джеймсейшн Джойстик,  носил альтернативный ник Улизз, которым был награжден за редкостное умение улиззнуть из самой безвыходной ситуации. Сначала он приказал своей дружине сбросить ненужный балласт, но вовремя спохватился, поняв, что именно он, как «протывсих», и является главным балластом, посему пришлось приказать соратникам тупо грести от греха подальше, пока чудище не насытится. Лишь к закату гребцы смогли ослабить натяжение весел, когда Харибзда успокоилась и свернула воронку, выбросив напоследок мощный выхлоп воды и сероводорода из зоны украденного компанией Vanco International понтэвксинского шельфа.
 
Этим выхлопом корабль иксигреков был отброшен к другой скале, облюбованной шестиглавым чудовищем Сцыллой, постоянно издававшим какие-то тявкающие звуки, в которых можно было услышать обрывки фраз вроде «сыльный прэзыдэнт», «самый потрибный», «продуктывнэ сэло», «боездатна армия», «пэршый нэпрохидный». Влекомые течением, храбрецы уже не могли совсем улиззнуть от опасности, и чудище ловким выпадом шести пастей оттяпало-таки часть плохо лежавшего эректората из команды Одиссея: первая голова взяла 13,05%, вторая – 6,96, третья – 5,45, четвертая – 1,43, четвертая – 1,2, шестая – 2,2, а если считать то, что прилипло к слюням, то еще 0,41, 0,38, 0,22, 0,19, 0,16, 0,14, 0,12, 0,06 и 0,03, хотя таким мелким планктоном можно было и пренебречь. Сцылла могла бы откусить еще и по второму заходу, да тут вдруг всхарибзднула Харибзда, так что Сцылла засцылла и спряталась в глубине своей пещеры наслаждаться ухваченным и оторванным добром в ожидании раздачи портфелей каждой голове и головке после окончания выборов.
 
От перенесенных треволнений, причем не только морских, но и душевных, Одиссей выпал в черную дыру бессознательного и вынырнул из нее уже у берегов предвыборной Кампаньи, где в изобилии водились самые разнообразные сирены, призывавшие всех транзитных моряков срываться со своего жизненного курса и отправляться за ними, в пучину гасел, лозунгов, слоганов, речевок, биллбордов, ситилайтов, лайтботоксов, из которой единственно разумный выход был только один – в дурдом. Уже на подступах к сиренусским водам было видно, что все дно морское усеяно обломками обманутых надежд, обрывками вывихнутых жизненных траекторий, черепками разбитых судеб, черепичной россыпью поехавших крыш – и голосами, голосами, голосами, нелепыми языками вяло барахтавшимися в полусгнивших избирательных урнах, которые теперь невозможно было отличить от плевательниц или мусорных контейнеров.
 
Спутники стали просить Одиссея рвать весла подальше от этого гиблого места, но тот, видимо, не совсем еще вышел из черной дыры подсознания и продолжал втайне искать своей смерти, вместе с тем стремясь, как всегда, самого себя перехитрить. Поэтому он залепил иксигрекам уши пробками, сделанными из наковырянных из их же ушей серных пробок, предварительно приказав товарищам привязать его к позорному столбу – точнее, к позорной мачте, обеспечивавшей наилучший обзор владений капостных сирен.
 
Первыми Одиссей заприметил Лилю Г. и Ксюшу Ля, елейными голосами певших нескончаемые дифирамбы какому-то Вите Ю.; в причитаниях этих легко прочитывалось желание возыметь от него несколько таких же, как и сам он, ребятенков, каждый из которых смог бы рассчитывать на народное доверие калибра 5,45%, чтобы потом сложить эти проценты «детей бога» и «мыздобуты» вымрияну первую позицию в рейтинге. Одиссея не вставило ни капли: в этих бесцветных, хоть и голо-систых, сиренках и их столь же бесцветных песенках не было ни сексуальности, ни смысла, можно было и не предохраняться.
 
Но не успел он об этом подумать, как действительность убедила его в мудрости решения привязать себя к позорной мачте. На двух ржавых морских росинантах к борту иксигреческой триремы подплыли две староклячные сучности. Обе они были страшны как Горгона Медуза, даже страшнее, потому что змеи у них шевелились не только на головах вместо волос, но и в пащеках, вовсю плюясь при этом ядом. От первой, Ганны Г., просто несло говном, а от второй, Инны Б. (некоторые мифографы, правда, гласят, что это было одно существо – Гинна ГБ), – еще и протухшей селёдкой с луком, застрявшей у нее в пасти с тех пор, как она неожиданно для самой себя явилась на прямой эфир к самой ходовой рыбе на телевидении – лидеру самопродаж тунцу Шустеру. Они гудели в целую дюжину вувузел с встроенными в них дополнительными керамическими резонаторами вроде тех, что использовались в античных амфитеатрах, испражняясь таким количеством непотребных звуков, что Одиссею захотелось броситься на дно и поскорее утопиться, лишь бы эта пытка кончилась раз и навсегда. Вдобавок время от времени они пускали в ход то, что Данте Алигьери в первой части «Божественной комедии» назвал рожком дьявола; это «то» находилось у них где-то в области задне-нижнего бюста и изрыгало такие коктейли запахов, что все Тирренское море провоняло тиной, причем не только кароль.
 
Едва вытерпел Одиссей, самоуподобленный прикованному к скале Прометею, дабы не просить богов прикончить его молнией или накрыть каким-нибудь девятым валом, однако и это мучение, к счастию, кончилось, а корабль выбрался в тихую заводь с нежно пронзенными солнцем лучисто-прозрачными водами.
 
В прядях мягко колышимого волнами света блаженно путались актинии, сновали золотые рыбки, путались шелковистые водоросли – о нет, это были не водоросли, ибо в их пышной гуще вдруг явилось Одиссею воистину чудное мгновенье, гламурной гений красоты. Прекрасное лицо с большими глазами жемчужного блеска, казалось, взывало о спасении и вместе с тем светилось каким-то бесовским соблазном, а в сложенных ладонях обольстительницы беззащитно пульсировало бархатно-красное сердце. Как ни сопротивлялся Одиссей, не желая расставаться с мыслью о собственной свободе, но силы постепенно покидали его. Вернее, он ощутил невиданный прилив, но в том месте, которым трудно было сопротивляться. А когда морская волшебница заговорила и с трогательной бесхитростностью стала рассказывать о том, как все ее предали и мешают работать – да все со ссылками на солидные издания вроде Times, Financial Times, International Herald Tribune, Economist, Le Monde, – Одиссей и вовсе голову потерял.
 
– Sestra! – кричал он. – Имя! Скажи имя, sestra! Кто тебя пrедал?!
 
Морская богиня тотчас же легким движением вынула откуда-то громадную мраморную плиту и выбросила ее на палубу корабля к ногам Одиссея. На плите было высечено несколько сотен имен – для начала около трехсот депутатов Верховной Рады, а также множество олигархов и олигарчат – не считая пожелания о том, чтобы эта плита стала для всех них надгробной. Не в силах более защищать свой принцип мояхатаскрайства, Одиссей стал рвать на себе вервии и требовать от экипажа развязать его.
 
– Развяжите! – кричал. – Да и дело с концом!
 
Но уши иксигреков были надежно залеплены серными пробками, и они были глухи к обаянию и доводам принцессы морей, прекраснейшей из сирен. С отчаянной болью смотрел Одиссей, как корабль уплывает все дальше и дальше прочь от местообитания солнцевласой сирены – места, быть может, и гиблого, но уж точно гибельно-восторженного. Когда товарищи отвязали его от позорной мачты, он накинулся на них с такой бранью, что от нее и у Полихвема Хведорыча уши привяли бы. Он требовал свистать всех наверх, ставил пятнадцать человек на сундук мертвеца, зачем-то клял на чем свет стоит капитана Джека Воробья и Джонни Деппа заодно,  хватался за руль, чтобы повернуть свое судно обратно, но иксигреки, видя, как беснуется их вождь, убоялись, как бы нечто подобное не приключилось в сиренусских водах и с ними, и наотрез отказались менять курс.
 
…
 
Много бурь житейских и морских пережили путешественники, пока, наконец, не пристали к потрясающему по красоте острову с прозрачной лагуной, чистыми песчаными пляжами, сверкающими меловыми обрывами и выходами чистопородного мрамора. Хозяйкой острова оказалась божественной красоты волшебница Цирцея (главное в ее имени было «це я»; где бы что хорошее ни происходило – «це я»), которой прислуживали девушки красоты полубожественной, причем каждая из них могла бы составить мечту жизни какой-нибудь продвинутой Сапфо. Трудно было оторвать взгляд от прелестей Цирцеи, от ее бедер, едва не пенелопающихся от избытка здоровья, от ее персей, способных свести с ума всех персидских падишахов вкупе с династией Ахеменидов; а в ее искушающе-испытующем взгляде и бегло оброненных пару раз ссылках на Le Mond и Economist чувствовалось какое-то неуловимое сходство с прекрасноволосой сиреной. Цирцея провела пешеходную экскурсию по своему острову, показала беломраморный дворец, арендованный ею у какого-то частного владельца, затем на белоснежной моторной яхте они объехали весь остров, чтобы рассеялись последние сомнения в том, что чудеснее места на земле не сыскать, и все это с одной целью – убедить Одиссея в том, что путь его завершился, пора уже сделать свой выбор и осесть-остепениться.
 
– Я-то, может, и того… – попытался неуверенно отговориться Одиссей и умолк в поисках аргументов. – Но я должен привезти своих людей на Итаку…
 
– Людей? – ухмыльнулась Цирцея. – Где ты видишь людей?
 
Одиссей оглянулся – и, о ужас! – вместо своих преданных спутников узрел он лишь стадо безмозглых свиней.
 
– Ты заколдовала их, злая волшебница!
 
– Чтоб обратить людей в свиней, необязательно быть волшебницей. Достаточно дать им вдоволь неразбавленного прамнийского вина. Так что все теперь зависит от них. Ты же видишь, им нравится!
 
В отчаянье Одиссей и сам припал к меху с кислым крепленым прамнийским вином – и снова провалился в какую-то черную дыру.
 
Проснулся он на следующее утро следующего года, и сам не понимая, кто он теперь такой – козел, баран или свинья. Голову раскалывала боль – раскалывала еще мучительнее, чем гестапо партизана на допросе. Все внутренности как будто стремились вырваться наружу. «Клофелинщица!» – подумал Одиссей. Было так тошно, что он добавил мысленно: «Это конец! Я не хочу больше жить!»
 
Но тут сработал инстинкт самосохранения, и он тотчас подредактировал свою мысль: «Я не хочу больше ТАК жить! Надо что-то делать! Надо что-то делать… Только вот что?..»
 
Он огляделся. Вокруг валялись в совершенно свинском виде недавние его товарищи по ратным подвигам и плаваньям морским, похмеляясь прямо из луж разлитого всюду вина. Им явно не хотелось никуда возвращаться, даже прийти в себя. Рука сама потянулась к меху с вином, заставлявшим забыться не хуже лотоса. Одиссей сделал несколько глотков – боль начала потихоньку отступать, геенна огненная в животе – затухать. Еще через несколько глотков полегчало и на душе, он снова почувствовал себя человеком. Наконец, он сделал последнее усилие и высосал остатки вина в мешке – так, литра два с каплями. Приятное тепло разлилось по нутру, как будто солнце поселилось в голове. «Да какого хрена?! Все нормально!» – подумал он и вдруг увидел ошеломительную картину: прекрасная Цирцея, низко склонившись над раковиной, из которой когда-то вышла на берег сама Киприда после рождения из волн морских, совершала утреннее омовение подмышек и персей. Пышные бедра ее в лучах розовоперстой Эос и розовощекого Эроса очень напоминали большое горячее сердце. Больше, чем у теленка. И Одиссей понял: это – конец. Но это – хороший конец. Что еще нужно для счастья? Сколько можно по свету мотаться, действительно? Он уселся на выпорожненный мех из-под вина, уставился в дальнюю даль, не забывая краем глаза наблюдать за утренним туалетом Цирцеи, и затянул песню-прощание с прошлым:
 
Одиссей, не гони пегасей,
Пусть их гонит мальчишка Персей…
Ты постой, Одиссей, не гони
И в блаженстве живи свои дни…
 
Одиссей, пегасей не гони,
Ты винца себе лучше плесни,
Тебе некуда больше юлить,
Тебе есть кого здесь возлюбить…
 
А дело шло ко второму туру президентских выборов, результат которых был уже предопределен олимпийскими быками Зэксом, ЦИКсом, Поцейдоном и Гадесом-буду. Цирцея тоже знала о предопределении, но сдаваться не собиралась. Одиссей вот только этого не знал, а когда узнал, уж было поздно.
 
Как-то поведет себя он опосля?