Пролжение начала, которое (на всякий случай) здесь.
 
    Человек со связанными руками (шоб ничого нэ кралы) несколько подался вперед и начал говорить:
 
     – Добрый человек! Поверь мне...
 
     И тут же поправился, перейдя на справжнюю арамейскую мову:
 
     – Любий друже! Повір мені…
 
     Но прокурватор-проффуратор, по-прежнему не двинув головы кочан и ничуть не повышая  голоса, тут же перебил его:
 
     – Это МЕНЯ ты называешь добрым человеком?  Ты ошибаешься. В  Киевосоавиахиме все шипят про  меня, что я  свирепое чудовище, и это совершенно верно. Мало я вам восстановил несправедливости, чтоб меня продолжали считать добрым человеком? Та меня пацаны не поймут, в натуре… – и так же монотонно прибавил: – Кента Рината Крысобоя «Шахтера» ко мне.
 
     Из полусумрака межколонного пространства немедленно высочился небольшого роста и скромного сложения соломенноволосый, неприметной для ментов и кентов человек с бейсбольной битой в руках по прозвищу Крысобой и кликухе «Шахтер» (не столько потому, что во времена оные прикупил по дешевке одноименный футбольный клуб, сколько потому, что любил по молодости лет закапывать «добрых людей» – «урывать уродов» – в заброшенных шахтах). Биту он почти всегда носил с собой, ссылаясь на ностальгическую привязанность к бейсболу, малиновым польтам и лихим девяностым, но ему почему-то никто не верил. Всем показалось, что на булконе потемнело, когда кент Ринат, командующий особой кентурией украдейской мафии, предстал перед прокурватором-проффуратором.
 
     – Это ты, крыса скотобазовская, на меня батон крошишь?!
 
     – Автобазовская… – испуганно и без особой уверенности в правоте своей поправки мертвенно-бледными губами прошептал С Понтом Палач.
 
     – Скотобазовская! Ты вспомни, откуда я тебя, проффуру гэбэшную, вытащил и шо ты ваще за падло! И помни также, что в самой Империи Тайги и ее столице Кероссинии вопросы порешать и претворить в реал может не так император, как претворианская гвардия!
 
     Убоявшись, как бы самому вместо любителя «любих друзів» не получить битой то ли промеж глаз, то ли промеж ног, прокурватор-проффуратор обратился к кенту Ринату по-фене (ну, типа по пацанской латыни). Из непереводимого обаяния данного казуса применения сего наречия явствовало, что уважаемый кентурион особой кентурии был приглашен единственно для того, чтобы быть смотрящим за всем происходящим – смотрящим даже над С Понтом Палачом. Но тот только презрительно плюнул, погрозил битой в сторону прокурватора, отчего у того и голова, и ухи, и жопа стали болеть еще более адски, и удалился, заметив на ходу:
 
     – Хули я в нем не видел? Я насчет него уже давно все в бане вычислил!
 
     «Опять эта Хулия!» – подумалось прокурватору-проффуратору, отчего вся морда лица его покрылась гримасой ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО, к удивлению окружающих и присутствующих, страдания.
 
     – Поднимите мне веки… – негромко сказал он, боясь самостоятельно расплескать свою боль. Если это сделает кто-то другой, будет хотя бы кому по самые помидоры вставить. – Янучаров ко мне… Всех!
 
     И тут же, будто нечистая сила в церквушку, где Хома Брут (и ты, Брут?) отпевал панночку-ведьмочку (не то Ганну Г., не то Инну Б., не то Елену Б. – да мало ли их на земле украдейской шурует, в отличие от добрых самарян?), ринулись со всех сторон, во все дыры и без куска мыла один за всех и все за одного и все как один янучары и даже примкнувшие к ним после принятия поправок к закону о регламенте верховного свинедриона. Почти у всех у них на мордоворотах прослеживались глубокие следы от бейсбольной биты и множественные шрамы – частью полученные в романтической юности на стрелках-разборках, но в основном вследствие побоищ, регулярно устраиваемых ими в верховном свинедрионе.
 
     – Что прикажешь, пане? Ой, прости, господин, не все еще перешли по указанию Императора Тайги со справжней арамейской мовы на конкретную армейскую.
 
     – Этот урод называет меня «добрый  человек». Выведите его отсюда нах… на минуту, объясните ему, как надо разговаривать со мной. Но не калечить. Может, еще пригодится. А вдруг выборы, опять протывсихом поработает. Только по почкам, по печени…
 
     Простучали  тяжелые сапоги янучаров по  мозаике, и в гуще гулких стуков (янучары вообще больше всего любили стучать – если не сапогами, особенно по морде, то хотя бы оперу) уничижительно терялось шуршание хилтона связанного преступника. Полное  молчание настало в колоннаде, а затем стало слышно, как на площадке сцада у булкона, где вода  еще пела замысловатую приятную песню в фонтане, инициативная группа янучаров подошла к арестованному вплотную и, по въевшейся привычке уркаганов оглянувшись по сторонам, начали «предварительно опускать» свою жертву сериями ударов, наносимых преимущественно свинцовыми кулаками и чугунными лбами.
 
     – Вот тебе милиция! Вот тебе дороговизна стульев для трудящихся всех стран! Вот тебе ночные прогулки по девочкам! Вот тебе седина в бороду! Вот тебе бес в ребро! – начали они, но, сообразив, что это из другой оперы, спохватились: – Прокурватора-проффуратора от Империи Тайги называть… это… как его… о! –  игемон. Других слов  не говорить. Смирно стоять. Говорить армейским языком, а не какой-то там арамейской мовой.  Ты врубился или те исчо врубить?
 
     Истязаемый за все время экзекуции не издал ни звука, так что со стороны могло показаться, что почтительные сыновья разговаривают с отцом, только отец слишком оживленно трясет головой.
 
     – Врубился! – поспешил он прекратить расправу. – Не бейте меня, я больше не буду!
 
     Через минуту он вновь стоял перед прокурватором-проффуратором.
 
     Тот посмотрел на фонтан, ему  захотелось  подняться,  подставить висок  под  струю и так замереть. Но он знал, что и это ему не поможет. Вчера слишком много на грудь принял. Тут поможет только водка, но пока нельзя. Он при исполнении.
 
     Прозвучал тусклый больной голос:
 
     – Имя?
 
     – Мое?  – торопливо отозвался арестованный,  всем  существом  выражая готовность, хотя, судя по ответу вопросом на вопрос, отнюдь не способность, отвечать толково, не вызывать более гнева.
 
     Прокуратор сказал негромко:
 
     – Шо-то я не втюхаю, ты, дурилка картонная, ты шо, совсем идиот? Свое я и так знаю. Не валяй тут дурочку. Твое имя, болван!
 
     – И@ющ.ua, – поспешно ответил арестант.
 
     – Шо это за вторая буква такая?
 
     – Ну, читается так: и-собака-ющ.ua.
 
     – Ну, так бы и сказал. Собака – так собака… Погоняло есть?
 
     – Все-Просри.
 
     – Из каковских будешь? Откудова, в смысле?
 
     – Стыдно говорить. Из одного места, – ответил  арестант, головой показывая, что там, где-то далеко, направо от него, за сорок километров от границы с Империей Тайги, есть одно место.
 
     – Та это и так понятно, шо ты в одном месте сделан. Кто ты по крови?
 
     – Я  точно не знаю, – вдруг оживился арестованный. – Но мне говорили, что в роду у меня были и Богдан Хмельницкий, и Петро Калнышевский, а может, и сам Давид Ишаевич…
 
     – Кобзон, шо ли? – с уважением уточнилт прокурватор.
 
     – Не, так высоко я не беру. Давид, который Хулиафа пращой убил.
 
     – Та не гони! Прыщом! Хулиафа! Не гони! Ладно! Где ты живешь постоянно?
 
     – У  меня нет постоянного жилища, – застенчиво ответил арестант. – Если вот оставят дачу в Конча-Заспе с охраной, водителями да поварами, а также содержание в размере 85 % должностного оклада со всеми надбавками, то… добрые люди будут. А скажут на вокзале – что ж, буду на вокзале…
 
     – Это  можно выразить  короче,  одним  словом – шаромыжник, который все на шару любит, – сказал прокурватор-проффуратор и спросил: – Родня есть?
 
     – Ой, есть! А еще «любих друзив» сколько! Ой! И всем кушать надо…
 
     – Знаешь ли грамоту? Хотя бы как я. Читал поэтку Анну Ахметову, украинского поэта Чехова, Августа Бабеля, Исаака Бебеля, про то, как «всегда побеждает красота»?
 
     – Да.
 
     – Знаешь ли какой-либо язык, кроме арамейского?
 
     – Та я и арамейский не сильно-то знаю. Когда-то обещал моей нации за год выучить английский.
 
     Вспухшее веко приподнялось, подернутый дымкой завистливого к высокоучености страдания глаз уставился на арестованного. Другой глаз остался закрытым.
 
     – И шо, выучил?
 
     – Та не, некогда было. Нацию надо было учить…
 
     С Понтом Палачу начало казаться, что разговор затягивается, как петля боли на чугунном лбу, под которым бился, будто в агонии, воспаленный моск. А между тем водка грелась все больше.
 
     – Ладно базарить. Так ты собирался разрушить здание храма и призывал к этому народ?
 
     Тут арестант опять  оживился, ему показалось, что открылась возможность завести тираду часа эдак на два с половиной без перерыва на обед. Он начал говорить.
 
     – Я,  доб... – тут  ужас мелькнул  в глазах арестанта оттого, что он
едва  не оговорился.
 
     От прокурватора-проффуратора испуг собеседника не укрылся, но он впервые позволил себе благодушно улыбнуться.
 
     – Та ладно, не бзди. Я не Добкин… Продолжай.
 
     – Я, игемон…
 
     – Шо за иго-го-мон?! – взревел С Понтом Палач. – Хто научил?! Кому не понятно: мое погоняло – Пахан, а моего зама – Пахло. Ты понял, козел? Я – Пахан!
 
     – Да, Пахан! – дрожа, как осиновый лист, арестант поспешил как можно быстрее ублажить слух своего визави. – Да, Пахан! Но нет, Пахан, я никогда  в жизни не  собирался разрушать здание храма и никого не подговаривал на это бессмысленное действие.
 
     Удивление  выразилось на  лице  секретаррьши, сгорбившейся над  низеньким столом  и  записывающей  показания.  Она подняла голову, и на мордовороте лица у нее было написано: «Ни х*ра себе!».
 

     – Ну ни х*ра себе! – сказал Пахан (теперь его для краткости можно называть так), приученный читать мысли Ганьки Г. и принимать их за свои. – Ну, знаешь, множество  разных людей стекается в  этот город. Бывают среди них  маги, астрологи, предсказатели  и  убийцы, но такое брехло я вижу в первый раз. Записано ж ясно: подговаривал разрушить храм. Так свидетельствуют люди.
 
     – Эти добрые  люди,  –  заговорил  арестант и торопливо прибавил: – Игумен…
 
     – Опять?! Какой я тебе игумен, йопт!..
 
     – Прости, Пахан, вырвалось, я набожный человек. Но я хотел сказать, что эти добрые люди ничему не учились и все перепутали, что я говорил. Я совсем не думал, что фразы типа: «Бандитам – тюрьмы!», «Разом нас багато, нас не подолаты!», «Янучаров – на нары!», «Наша Украдея», «И@ющ.ua – так!» эти добрые люди воспримут всерьез и поверят мне так, что будут неделями стоять на Майдане в лютые морозы. Я не думал, что люди настолько будут верить лозунгам во время беспорядков, после них и до сих пор. Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта здесь, в Украдее, будет продолжаться очень долгое время…
 
     Наступило молчание.  Теперь  уже  оба больных  глаза тяжело  глядели на арестанта.
 
     –  Повторяю  тебе,   но  в  последний  раз:   перестань  конать под придурка, разбойник, – произнес  Пахан  мягко и монотонно,  –  за тобою записано достаточно, чтобы тебя повесить.
 
     – Нет, нет, Пахан, – весь напрягаясь  в  желании убедить, заговорил арестованный. – Ты же знаешь, все, что я хотел сделать с самого начала – подписать Универсал… А протывсихство? Разве я не на тебя работал?
 
     – Универсал! – презрительно по отношению к слову, но с гордостью за то, что смог его членораздельно произнести, фыркнул Пахан. – Та таких универсалов, как ты, в молодости у нас на зоне… ну, в смысле, на гарнизоне петухами называли!
 
     – Ну, зачем же так, Пахан! Лучше уже протывсихом… – скромно запротестовал Все-Просри, но по лицу его было видно: он готов быть и петухом, и протывсихом, лишь бы не отбирали у него дачу с довольствием и не заставляли жить на вокзале. И вдруг взор его озарился новою, точнее, старою и слегка призабытою мыслью, теперь поистине спасительной для него. Он рванулся к Пахану, но осторожно, чтоб не получить по кумполу от многочисленных янучаров, державших его за барки:
 
     – Это не я! Это не я подговаривал разрушить Киевосоавиахимский храм!
 
     – А то хто ж?
 
     – Вона! – с жаром выпалил Все-Просри, особенно вдохновляясь от того, что теперь ему и врать не приходится. От волнения он даже перешел на полузапрещенную уже арамейскую мову. – Цэ всэ вона!
 
     И добавил для вящей убедительности на латынской фене:
 
     – Бля буду! Век воли не видать!
 
     – Хто вона? – раздраженно вопросил Пахан. – Шо ты мне моск компоссируешь и гемикранию морочишь? «Вона – цэ Украдэя»?
 
     – Ни! Вона – цэ ВОНА!
 
     – ВОНА-А-А!!! – гневно протянул прокурватор-проффуратор. – Вона воно как… Так, а ну привести мне ВОНУ!
 
…