Всесилин был маленький, неброский человечек возраста бальзаковской женщины на первой поре увядания, с лицом цвета осени, на котором можно было рассмотреть лишь круги под глазами, бескровные дряблые щеки да проеденные сединой дикорастущие усы. Истосковавшаяся по пылесосу рыжая шапка-пирожок, тертая-перетёртая дерматиновая куртка и лицо с печатью оброшенности придавали ему вид не полноправного пассажира авиалайнера, а какого-то второго помощника младшего кочегара левого двигателя, если таковые должности вообще имеются.
 
Всё время полета он ёрзал на своём сиденье, точно хотел выпрыгнуть в иллюминатор и побродить по пенно-белой солнечной мякоти неба, расстилавшейся внизу громоздилищем бесчисленных сугробов. Он пытался завязать непринуждённый разговор, но соседи внимали ему без особой охоты, и в результате получался обращённый в пустоту монолог, из которого можно было извлечь нехитрые подробности жизни Всесилина.
 
В данный момент существования он был капитаном второго ранга на пенсии. Весь срок службы, а срока было двадцать четыре года, кавторанг Всесилин отмотал в Заполярье и до того к последнему привык, что уж начало казаться ему, будто произошёл он не от матери с отцом в выморочной деревеньке, а прямо здесь и родился, причем и родился как-то анонимно, словно из яйца в инкубаторе вылупился.
 
Служить, конечно, было нелегко: на Севере не только ведь сияния разливаются, – так что даже полуторный коэффициент к стажу и наполовину не перекрывал меры физической изношенности, и, едва появилась возможность отправиться в курортные края, Всесилин долго не раздумывал. Северные льготы все же принесли свои плоды: Всесилин выстроил себе, то есть, конечно, ему выстроили, его дело службу нести, двухкомнатный кооператив в Одессе, прямо у лузановского пляжа, да и переехал со всею семьей.
 
“Ну да, – подумал его собеседник, а точнее, слушатель, основательный мужчина по фамилии Перепупенко, – ты себе кооператив в Лузановке выслужил, а сестра моя, дура, тридцать годов пэрэсыпську пылюку глотае – и хоть бы тебе шо, ни с места.” Но посмотрел на Всесилина, на его прозрачную, с голубыми прожилками кожу, на кривовато-гниловатые зубы, – и почему-то совестно стало вслух упрекнуть капитана.
 
– Мне-то оно и не очень уж надо, – как бы оправдываясь, добавил Всесилин, – хотя я без моря жить не могу. Но главное – сынишка... Десять лет уже малому, а что он видел? Сопки и снег? А здесь за полгода, что мы переехали, в полтора раза уже вырос. Эх, люблю я его, моего сынишку...
 
– Так чего ж вы, раз вам так у в Одессе понаравилось, у Мурманск едете? – несколько раздражённо спросил Перепупенко и подумал: “Сидел бы уже цуциком, раз место занял, а то ещё и ездит!”
 
Всесилин замялся и весь как-то сократился, точно шагренева кожа.
 
– Да с пенсионом надо разобраться, понимаете ли... Мне-то пенсию дали ещё в прошлом году, по старым расценкам, вот и вышло триста рублей. А теперь видите, что творится – Союза нет, чьё министерство пенсию будет платить, неясно, да еще перерасчетов не хотят производить. Ну, этого... индексирования. Вот еду в округ разбираться, хотя одна дорога в тысячу влетит.
 
– Трысто рублей? Подполковнику – трысто рублей? – усомнился Перепупенко, запихивая в щетинистый рот добрячий кусок украинского сала с горчицей, от одного вида которого у Всесилина потекли слюнки и прошибло слезу. – Полковники не могут стоко получать, а то б какой дурак в полковники пошол? Шось тут нечисто, не верю я. Хто ж нас тогда обжирае, як не вояки?
 
– Да мы это, мы обжираем, – поспешил успокоить соседа Всесилин. – Просто я за год перед пенсией механиком пошёл работать, вот и получилось...
 
Перепупенко посмотрел на Всесилина с недоверием и недоумением.
 
– Хто ж на старости лет такие глупости делае? Вы шо, дурни? – он повинтил здоровенным пальцем у виска. – А то, може, брешете? Работали себе механиком, а теперь за пенсию стыдно стало, та й прыдумали какого-то кавторанга...
 
– Да нет, я честно кавторанг! – почти бия себя в грудь, заверил Всесилин. – У меня и книжка офицерская есть. Просто жизнь так повернулась, понимаете ли...
 
– Ну, повернулась раз, повернется и другой, – уверенно изрёк Перепупенко. – А пензию нехай вам поднимають, а то шо ж это, куда оно годится? Ну, а в Одэсси вже нашли себе работу?
 
– Да, понимаете ли... Заходил пару раз в отделы кадров, но должности предлагают всё какие-то несолидные. Короче, пока не спешу, осматриваюсь...
 
Перепупенко вторично воззрился на Всесилина с недоумением.
 
– Полгода как переехали и еще не насмотрелись? Та с таким осмотрением можно и с голоду подохнуть, вы шо, маленький? Вы должность шукаете чи работу? Надо работать, а то на вашу пензию теперь не то шо семью, а и кошака не прокормишь.
 
Видно было, что предмет обсуждения не доставлял Всесилину удовольствия. Он отвернулся в иллюминатор и минуту-другую задумчиво разглядывал белую пустынную твердыню облачной толщи, над которой завис самолёт. Слева по борту в туманном покрове открылась прореха, и далеко внизу Всесилин увидел клочок земли не земли, а будто огрызок военной карты с дорогами, поселками и озерными вкраплениями.
 
– Вот мы с вами говорим о такой дребедени, – начал он с философским видом и былинной протяжностью. – Пе-енсия, кварти-ира, рабо-ота... И совсем не думаем, что под нами такая высота, сами мы сейчас, считайте, под богом летим, а у нас ни одной, так сказать, вечной мысли не возникло. По небу летаем, а все про земное думаем и говорим.
 
– Ну, можно и совсем не думать и не говорить, – ответил Перепупенко, отрезая ещё один ломтик сала.
 
– Нет, а вот серьёзно: вам никогда на приходило в голову, что самолёт может упасть – и тут вам вся суета сует, финита ля комедия?
 
– Тьфу ты, господи, так и подавиться можно с вашими вечными мыслями, – рассердился Перепупенко. – Нашли чим голову себе забивать. Нате вам лучше сала та успокойтесь.
 
Всесилин принял сало и стал пережёвывать его с каким-то скорбным выражением: видимо, вечные мысли не хотели его отпускать.
 
– Непонятный вы народ, северяне, ей-богу, – заявил Перепупенко. – Чи то радиация на вас отак действуе, чи климат, чи я уже не знаю шо. И шо интересно, даже наши туда как поедут та поживут – и те вроде как ненормальные делаются. Я оцэ к дочке еду, вона по распределению туда попала. Была себе девка як девка, и женихов за ней водилось как отех комаров на болоте. А сичас як посмотришь – ни рыба ни мясо, прости господи. И говоришь ей, главно: шо ты тут забыла, бросай ото своё распределение и тикай до дому. Так вона и до дому не хоче. А шо ей та жизнь тут дасть? У нас, понимаете ли, и садыба, и дилянка, и куры, и свыни, и кролыки – ну всё шо токо душа може пожелать. Как бы оно там ни было, а не пропадёшь. А тут вона токо вси зубы растеряе та трысто рублей пензии заработае? Не, от я ей про вас расскажу, шоб вона трошки подумала. Ну, кушайте, кушайте сало...
 
В Пулково, ожидая перерегистрации, вместе побродили по аэропорту. Перепупенко с важным видом, выставив вперёд объёмистый живот, степенно расхаживал, вызывая своим здоровым и благополучным обликом зависть изождавшихся пассажиров, вторые сутки проводивших в бесплотной надежде вылететь куда-нибудь в Элисту или Скотопригоньевск. Всесилин скромно держался чуть позади и зачем-то прикрывал руками ягодицы, словно там располагалась у него огромная заплата.
 
Зашли в кафе. Перепупенко посмотрел на цены, вытащил для чего-то свой пухлый бумажник и стал плеваться.
 
– Шоб они сгорели с такими ценами! Сильно надо мне их пирожных... Та я один везу продухтов больше, чем у них у буфете!
 
Всесилин при ознакомлении с ценниками сократился до того, что почти выпал из своей дерматиновой куртки, но всё же поднатужился и купил стакан отвратительно сваренного кофе.
 
– Не могу, понимаете ли, без кофе, – заметил он и попытался извлечь максимум блаженства из общепитовской бурды.
 
– Без кофя вы не можетэ, без моря не можетэ, – заворчал Перепупенко. – Шо вы вобще можетэ?
 
Всесилин высосал кофе, отнёс стакан и, перемяв в руке засаленные купюры, с кряхтеньем и немалым колебанием приобрёл за восемнадцать рублей коробочку клюквы в сахаре.
 
– Скоко-скоко?! – загремел Перепупенко, так что даже буфетчица испугалась. – Та шоб вона до меня человеческим голосом говорила, та клюква, – ни в жизнь не купил бы. Я дома банку черешни открыю – и подавитеся вы своей клюквой. Восемнадцать рублив – ничого себе!
 
– Дороговато, конечно, – согласился Всесилин. – Но надо же сынишке хоть что-то привезти...
 
– Так вы ж не в Одэссу, а наоборот едете, на шо ж вам та клюква? Летели б назад та й узяли б себе, никуда б вона за такую цену не делася.
 
Всесилин несколько смешался, пожал плечами, но ничего не ответил.
 
По дороге на посадку он куда-то потерялся и появился в салоне, когда Перепупенко уже прочно занял своим тазом слишком скромные для него объёмы сиденья.
 
– Товарища встретил... Летит из Питера в Мурманск. Я на пенсию вышел, а он служит. И, представляете, он, этот товарищ, по званию мичман, а получает теперь пять тысяч в месяц да на девятьсот рублей паёк.
 
Лицо Перепупенко перекосилось, словно самолёт не стоял на земле, а падал в смертельном штопоре.
 
– Скоко-скоко?! – переспросил он.
 
– Пять тысяч и девятьсот пайковых, – с каким-то мазохистским сладострастием повторил Всесилин. – Это ещё не считая того, что ворует. А? Ну как? А я-то – кавторанг, и триста рублей! Эх, дурак я, дурак!
 
“И точно – дурак, – нахмуренно подумал Перепупенко, – а мичман тот – сволочь! Пять тысяч – за шо?” Более он до конца полёта не проронил ни слова, да и кавторанг Всесилин не слишком набивался в собеседники, отягощённый мыслями об упущенных возможностях, которыми теперь пользуются всякие мичмана.
 
Неделю спустя Перепупенко возвращался на родину. За истекший период он успел произвести не переполох даже, а целую революцию в жизни дочери и её ближайшего окружения, а именно – проник в её сердечные дела, собственноручно проверил все варианты её будущего жизнеустройства, дал всем женихам от ворот поворот и сказал напоследок, что они ещё очень легко отделались, тем более что некоторым давать было поздно, ибо вкусили они уже от плодов перепупенковых, – а под занавес своего пребывания единогласно постановил, чтоб дочка собиралась до дому, где будет выдана за Ваську Каплуна, который давно ждёт её и готов принять в любом виде.
 
В очереди на регистрацию Перепупенко столкнулся с Всесилиным, хотя тот говорил, что вылетит раньше. Отставной кавторанг был совершенно пьян, и на лице его запечатлелись тяжёлые следы многосуточного беспробудного запоя. С ним рядом находились два ражих мичмана цветущего вида, оба были раза в полтора выше Всесилина, в два раза тяжелее и в пять – самодовольнее, от обоих пахло спиртом, но на ногах они держались твёрдо, уверенно и так же, очевидно, шагали своими сорок пятыми размерами по жизни.
 
– О! Петро! – воскликнул Всесилин. – И ты здесь! Привет!
 
На большее его разговорный аппарат был, казалось, не способен. Перепупенко окинул попутчика тяжёлым отеческим взглядом.
 
– А ты тут всю неделю прошатался... Чим же ты займался?
 
Всесилин отвёл глаза в сторону, сощурился всем телом, дохнул в Перепупенко перегаром и неопределённо помахал рукой.
 
– Так... Осматривался...
 
После чего схватил какие-то котомки и на шатких кривеньких конечностях понёс их к пустующим рядом со стойкой регистрации весам, чтобы проверить, не обманут ли его при оформлении багажа.
 
– Как будто у них весы по-разному настроены, – заметил наиболее цветущий из двух мичманов. – Идиот!
 
Перепупенко повернулся к попутчикам кавторанга.
 
– Он ваш товарыщ?
 
– Ттоварищ! – презрительно повторил мичман. – Кказззёл он, а не товарищ! Кавторанг тоже мне. Если б на адмиральской дочке не женился, был бы, гнида, сейчас отставным мичманом. А если б мозги в башке водились, то служил бы до сих пор капразом уже и место имел бы хорошее. Каззёл! Не смог даже до пенсии дотянуть, допился до того, что выгнали из офицеров, в механики перевели.
 
– Ага! – воскликнул Перепупенко. – Так я й знав! Ну, а с пензией решилося у него?
 
– С пенсией! – снова фыркнул презрительно мичман. – Пусть спасибо скажет, что хоть это дали. Что он мог решить, казёл, когда он сутками синячил? Он же с женой приезжал мириться, сыну клюквочки привёз...
 
– Ого! – вылупил глаза Перепупенко. – А мне сказав, шо семья в него в Одэсси, и квартира там коло моря...
 
– Квартира-то есть, только жена, не будь дура, на себя её оформила. И деньги её вложены, то есть папашины, конечно. А теперь этот приполз, каззёл, под крылышко проситься. Так даже в такой ответственный момент, ты ж возьми себя в руки, не выдержал, запил до посинения. Он бы с месяц ещё тут синячил, уже две тыщи задолжал, да мы в командировку летим в Питер, так Ленка, ну, жена его, в общем, пока ещё, попросила: возьмите, говорит, этого каззла, посадите на самолёт, чтоб тут меня не позорил, а там долетит – не долетит, хрен с ним... Балбес, последние деньги пропил, обратно лететь не на что. И пили-то мы наравне, он хоть и казёл, но почему не выпить, если дурак угощает, так посмотрите на нас и гляньте на него.
 
Перепупенко посмотрел на мичманов и глянул на Всесилина: разница действительно была ощутительная. Он даже захотел похвалить мичманов за выдержку и стойкость, но, вспомнив о пятитысячном жалованье, подавил в себе это желание.
 
– И главное, до чего опустился, каззёл, – не унимался мичман самого цветущего вида, которому Всесилин, очевидно, жутко надоел. – Совсем ведь гордость потерял. Когда понял, что Ленка наотрез его посылает, то начал проситься, чтоб она ему разрешила пожить в одесской квартире. Но Ленка молодец: ключи из куртки вытащила, клюквой морду растёрла и под зад коленом. Только что этот балбес теперь будет делать, хотел бы я знать?
 
Но по лицам обоих военных легко читалось, что им никакого нет дела до будущности кавторанга Всесилина: им он, наверное, не был должен ни рубля.
 
Перепупенко обернулся и увидел, что Всесилин стоит совсем рядом, и стоит, очевидно, давно. Судя по глазам, Всесилин не так уж был пьян, как казалось. Он жалобно посмотрел на Перепупенко и потупился, утирая рукавом мокрые солёные усы. Ему было стыдно, что обман его раскрылся и Перепупенко получил теперь полное право презирать его так же, как бравые мичманы. Карманы Всесилина были пусты, в них не комкались бумажные рубли, не звенели ни мелочь, ни ключи от квартиры у моря, даже билет и паспорт Всесилина держал один из мичманов, чтоб не потерялись, а сам кавторанг был настолько неприкаян, что даже не знал, существует ли он на самом деле. Всесилин вдруг вспомнил, как во время разговора с Перепупенко посетовал, что даже в воздухе, где впору помечтать и помыслить о высоком, не мог оторваться от маленьких приземлённых радостей, столь характерных для всякого обывателя, и окончательно понял, что всё, чем он хвастал: семейный уют, лузановский пляж, любимый сынишка и многое прочее, – всё это и составляет для него теперь не радость, пусть даже приземлённую, а именно бесплод/тное воздушное мечтание. Он медленно повернулся и с мутным взором потащил к стойке регистрации котомки, в которых так же уничижённо, как и хозяин, скомкалось его последнее имущество, выброшенное женой в знак полного разрыва отношений.
 
После Пулково, когда товарищи мичманы покинули Всесилина и самолёт поднялся на Одессу, к нему подошёл Перепупенко и протянул бутерброды с салом и горчицей:
 
– Покушай сальца, капитанчик. Може, того – полегчае...