16 августа у Татьяны Коробовой странным образом юбилей. Как раз из тех значительных: если вокруг очень много цветов, а ты еще не умер — то это юбилей. И в этот знаменательный день группа товарищей вместо приветственного адреса решила напомнить юбилярше и её почитателям почти автобиографию виновницы сомнительного торжества.
__________________________________________________________
Татьяна Коробова. Газета «День» №235, 26 декабря 1997 г.
"Лучше бы я вышивала крестиком…"
— Ты самая красивая девчонка в школе, — сказал он.
Я прищурились.
— Ну, на 4-м этаже, — уточнил он
— У тебя губы мягкие, как у лошади, — заметила я.
— Ты любишь... лошадей? — спросил он.
— Люблю... — прошептала я.
— О чем ты думаешь? — тоже шепотом спросил он.
— О тебе, — сказала я.
— Что ты обо мне думаешь? — спросил он.
— Я думаю, почему ты на заседании комитета сказал, что каждый коммунист для нас пример, — сказала я.
— Потому что это так, — сказал он.
— Нет, это не так. У мамы в магазине всякие заморские консервы лежат для райкома партии, — сказала я.
— Ну и что? – спросил он.
— А то, что это не по-ленински. Никакой партийной скромности. Сами жрут, а народу лапшу развешивают, — сказала я.
— Уже поздно, — заторопился он и тоскливо погладил меня по голове.
На комсомольский слет в область он уехал один — меня не взяли. Остался пригласительный.
***
— Это моя Таня, — сказал он.
— Садитесь пить чай, — сказала его мама.
— Спасибо, — сказала я.
— Вам нравится Москва? — спросила его мама.
— Нет, — сказала я, — здесь никто никому не нужен.
— У Тани в райцентре все друг друга знают, — пояснил он.
— Вы были в Мавзолее? — спросил его мама.
— Я была там давно, с папой. А больше не хочу, — сказала я.
— Почему? — удивилась его мама, — это же традиция для приезжих.
— Мне стыдно, — сказала я, — мы живем очень неправильно.
— Как? — подняла брови его мама.
— Все воруют и врут, — сказала я, — напиваются и ругают начальников, а потом снова делают вид, что у них самая лучшая жизнь.
— А вы с этим не согласны? — осторожно поинтересовалась его мама.
— Я просто не знаю, как мы можем прийти к коммунизму, если все притворяются вместо того, чтобы исправлять недостатки. Те, кто наверху, придуриваются, что думают о людях, а люди придуриваются, что очень благодарны, — выдохнула я.
Его мама уронила чайную ложечку и спросила:
— Вы надолго в Москву?
— Ну, мама! — покраснел он.
Все было понятно. Осталась его фотография.
***
— Тебе со мной совсем не интересно? — спросил он.
— Не совсем, — сказала я. — Расскажи, что у тебя в институте.
— Ничего особенного. Собрание было. Социалистические обязательства принимали, — хмыкнул он.
— Ну и что ты обязался? — механически спросила я.
— Как все — повышать, укреплять, беречь, выполнять, — ответил он, — просто дурь какая-то.
— Ну ты бы встал и сказал, что это дурь, — предложила я.
— И вылетел бы из интернатуры? — уточнил он. — Мне что, больше всех надо?
— А почему тебе надо меньше всех? — спросила я. — Почему всем надо меньше всех, а страна никому не нужна?
— Мы еще исторические решения очередного Пленума прорабатывали, — вспомнил он.
— В речи есть просто замечательные мысли, ты заметил? — спросила я.
— Да? — удивился он. — Что-то новое?
— Господи, как же так можно! — я сбросила его руку с плеча.
— У тебя плохое настроение? — он погладил меня по щеке. — Пойдем в кино?
— Объясни, как ты понимаешь, — сказала я на обратном пути, — “и никогда тяжелый шар земной не уплывет под нашими ногами”?
Он остановился. Я посмотрела на него печально. Остался сын.
***
— Нет, ты только послушай, — он увеличил громкость шипящего транзистора, — в государстве творится черт знает что, но узнать об этом можно только по “голосам”.
— И что ты будешь делать со своим знанием? — спросила я. — Проголосуешь на партсобрании против приветственного письма “и лично дорогому товарищу Генеральному секретарю ЦК КПСС”?
— Ай, ты ничего не понимаешь? — Он послушал еще. — Ну, как тебе нравится: уже перебои с хлебом!
— Мне не нравится, как именно ты слушаешь, — сказала я.
— О, очередного правдоискателя в психушку определили, — ответил он.
— Такое впечатление, что тебе сделали подарок, — сказала я.
— Ну какие идиоты, — развеселился он, — разгоняют отказников, когда там куча иностранцев!
— Послушай, это же твоя страна, — сказала я.
— Так и что, — ответил он. — Я дома не имею права сказать?
— Я поняла — ты просто власовец. Ты бы не мог быть ни Матросовым, ни Гастелло, — сказала я.
— А ты — дура, — ответил он.
Что надо делать, стало ясно окончательно. Осталась дочь.
***
— Скажи, ты жалеешь о том, что украла у нас несколько лет? — шептал он.
— Жалею, — шептала я.
— У тебя глаза даже в темноте светятся, — шептал он.
— Это чтобы ты меня ни с кем не перепутал, — сказала я.
— Ты колючка, — засмеялся он, — тебе просто хорошо.
— Мне с тобой всегда хорошо, — ответила я.
— А ты хотела об этом забыть, — сказал он.
— Не хотела, но старалась, — поправила я.
— Теперь я тебя никуда не отпущу, — пообещал он.
— Включи телевизор, — попросила я.
— Прямо сейчас? — удивился он.
— “Время” начинается, — напомнила я.
— Ты в Москву приехала “Время” смотреть? — поинтересовался он.
— В общем-то нет, — призналась я, — но вдруг они покажут хоть кусочек демонстрации на Маяковке.
— Ты там что-то забыла? — внимательно посмотрел он.
— Я там была, — сказала я.
— И что? — спросил он.
— Там были тысячи, там такие лица, там люди приходили целыми институтами и заводами! Там собирали деньги для шахтеров! — оживилась я.
— И что ты там делала? — спросил он.
— Через "красные повязки" прорвалась к колонне, к первому ряду мужиков и сказала: пустите меня с вами, — сообщила я.
— Ну? — спросил он.
— Они сказали женщинам нельзя, впереди танки, — ответила я.
— Ну и?.. — спросил он.
— Я заплакала: “Пустите, пожалуйста, я из Крыма, у меня такого никогда в жизни не будет”, — сказала я.
— И?.. — спросил он.
— Они засмеялись и пустили, мы сцепили руки и пошли, — сказала я.
— Так, — сказал он задумчиво. — И тебе нравится все это?
— У меня все дрожит внутри, — призналась я, — никогда не думала, что свобода так близко.
— Это не свобода, это анархия, — он надел второй носок.
— Ну да, вам в ЦК, сверху виднее, — согласилась я.
— Не иронизируй, пожалуйста, — сказал он. — Мы сегодня в секторе разрабатывали новую национальную политику — ты бы посмотрела, какие умы собрались.
— На основе Карабаха, Вильнюса и Баку новая нацполитика? — уточнила я. — Посмотри за окно: там вся ваша политика.
— А ты стала другая, — завязывая галстук, сказал он.
— Меняются времена, и надо надеяться, что и мы меняемся в лучшую сторону, — перевирая что-то из латыни, пролепетала я.
— Ну-ну, — сомневаясь, видимо, сказал он.
— Скажи, что ты меня любишь, — очень кстати потребовала я.
— Я должен идти, — глядя в зеркало, сказал он.
Через несколько месяцев, как раз перед ГКЧП, он прокричал в трубку: “Зачем ты вышла из партии, скоро даже я не смогу тебе помочь!” Остался только голос. И визитка московской гостиницы.
***
— Господи, какая ночь, — сказал он. — Я чувствую себя владельцем вселенной, богом, создавшим свою женщину.
— Не греши, — сказала я, — сатана не дремлет.
— Ты моя единственная сатана, и это очень симпатичное создание, — его губы плавно перемещались.
— Я соскучилась по тебе, — сказала я.
— Твои руки снятся мне, — сказал он. — Иногда я просыпаюсь, потому что чувствую их прикосновение, как наяву.
— А мне снится, что я тебя зову, а ты не оборачиваешься, — сказала я.
— Ты пугаешься?— спросил он.
— Я удивляюсь, — ответила я.
— Твои волосы пахнут розмарином, — сказал он.
— А твоя борода — морем, — сказала я.
— Я не хочу никуда улетать. Я устала ждать тебя, — сказал он.
— Со мной ты устал бы от меня, — сказала я.
— Со мной ты была бы другая, — сказал он.
— Я уже становилась другой и знаю, чем это кончается, — сказала я.
— Тебе не скучно от того, что ты все знаешь? — спросил он.
— Станет скучно, если ты снова спросишь, почему днем я не такая, как ночью, — призналась я.
— Ты прогрессируешь, — потянулся за сигаретой он. — Скоро будет сплошной день.
— Созвездие твоих родинок видно даже ночью, — попыталась спасти ситуацию я.
— Почему тебе плохо, когда хорошо? — не поверил он.
— Не так: мне хорошо, когда плохо, — ляпнула я.
— Тебе все равно, за что бороться — за свою дурацкую самостоятельность или за вашу смешную независимость, лишь бы процесс, — он стряхнул меня с плеча.
— Разговор переходит в опасную фазу, — радостно сказала я. — Не трожь святое.
— Дикость какая-то, — отпустил тормоза он. — Государство, которого никогда не было, язык, который лишь бы не по-русски, и народ, который надо заставлять на нем говорить.
— Оказывается, ты в самом деле шовинист, а наощупь приличный мужчина, — сказала я.
— У вас кроме Крыма вообще ничего нет, и тот мы вам подарили, — он отшвырнул камешек в волну.
— Вот дураки были, да? — удовлетворенно спросила я. — Так приятно смотреть, как вы локти кусаете.
— Да вы к нам скоро приползете за свой Крым тонну нефти и кубометр газа выпрашивать! — камни летели в лунную дорожку.
— Несопоставимо, — сказала я.
— Что? — не понял он.
— Тонна и кубометр, — сказала я.
— Пойдем, я устал, — поднялся с песка он.
— Да? — удивилась я.
Утром будить его было жалко. Осталось стихотворное посвящение: “У любви твоей прохладные пальцы...”
***
“Интересно, им в президиуме трудно все время держать умное лицо?” — подумала я.
“Вам не скучно здесь?” — отозвались чьи-то глаза.
“Наверное, это случайность”, — подумала я.
“Я ждал вашего взгляда”, — ответили глаза.
“Похоже, он действительно смотрит именно на меня”, — подумала я.
“Не сомневайтесь”, — сказали глаза.
“Сейчас проверим”, — подумала я.
“Я улыбаюсь именно вам. Почему вы так долго не поворачивали голову?” — спросили глаза.
“Хорошая улыбка и взгляд хороший, хотя и слегка нахальный”, — я поправила волосы жестом из разряда сексуальных.
“Я понял, вам нравится, что я смотрю на вас, улыбнитесь”, — сказали глаза.
“Мне просто нравится любая игра”, — улыбнулась я.
“Неправда, вы смущаетесь и отводите взгляд раньше”, — весело сказали глаза.
“Нет, я просто не определилась, что делать с вашей самоуверенностью”, — ответила я.
“Признать мое право на нее”, — ответили глаза.
“Почему?” — удивилась я.
“Потому что вам нравится, как я улыбаюсь, вы боитесь, что я это увижу, я это вижу и мне нравится вас смущать”, — веселились глаза.
“Зачем?” — спросила я.
“Потому что я мужчина, а вы — женщина, это очень просто”, — ласково ответили глаза.
“Интересный у нас разговор”, — задумчиво сказала я.
“Вы подойдете ко мне, когда все закончится? Если захотите”, — спросили глаза.
“А вы ждете этого?” — поинтересовалась я.
“Надеюсь”, — ответили глаза.
Я подошла, ведомая его торжествующим взглядом, и спросила:
— Можете вы все-таки внятно пояснить, если, конечно, сами понимаете: сколько конструктива в вашей оппозиции и сколько оппозиционности в вашем конструктиве?”
Он обиделся. Осталась предвыборная “Программа партии”.
***
В очередной анкете на вопрос “ваше хобби?” я привычно отвечаю: “политика”.
Лучше бы я вышивала крестиком.
