Николай прижимался лицом к холодному стеклу. Глаза жадно ловили каждую скользящую по внешней стороне стекла дождевую каплю. Было прохладно. И очень страшно. Николай содрагался. Конвульсии, начинающиеся с головы (растрепанные волосы и сонные, полные бешенства глаза), спускались ниже к рукам, которые держали охотничье ружьё, передавали волны холодному металлу и в остатке переходили к босым ногам, подергивающимся как-то смешно, по-кролячьи. Патроны от ружья были небрежно раскиданы по полу кухни. Справа от Николая расположились пустые и не начатые банки с тушенкой. Где-то там за окном, во внешнем мире Москва сотрясалась под звуки баяна, акустических гитар, балалаек, гуслей, присвистываний, прихлопываний, а также голоса народной артистки Светланы Хрущь. Пьяные крики, изтошные вопли, звуки ломающихся костей. Николай не мог больше выносить какофонии. Это было слишком.
- Они изнемождают меня. - тихо шептал про себя Николай, - Они терзают моё сознание.
Никто уже не помнит, когда это началось. Николай, узнавая о дне Москвы, заколачивал окна дубовыми досками и закрашивал чёрной краской. Так было больше вероятности остаться незамеченным и защититься от любителей полазить по балконам. Он подготавливал запасы продовольствия и оружие, тёплые вещи, минимум денег и был всегда на чеку.  Он знал, что в этот день, когда над городом властвуют анчуткины силы, заставляя людей в помутнении огненном калечить ближнего своего, не найдётся спасения надеющимся на помощь от государства. Все прятались в испуге. И царь, и солдат. Люди под властью анчуток облачались в вычурные наряды: мужчины одевали красные, белые, зелёные, оранжевые, фиолетовые косоворотки, сверху могли натянуть кожаные куртки или овчиный тулуп, на ногах красовались широкие сермяжные, китайские спортивные или кожаные облегающие штаны  с онучами и лаптями,  а женщины предпочитали сапожки, длинные рубахи с золотистой вышивкой, кокоши с надписью "obey". Они пели угнетающие здоровье песни, играли ужасную музыку, подделанную под народную,  несли флаги с настолько смешанной смысловой нагрузкой, что вексиллологи заклеивали глаза изолентой. Неподдавшиеся влиянию злых сил закрывались дома. Их искали, ловили, обращали в одержимых. А самым стойким устраивали пытки, ведь благодаря людским страданиям анчутки могли существовать.
В эти дни небо затягивали тучи, ветер завывал грустную историю, а воздух становился пьяняще жгучим. Оставалось только молиться и готовиться к приходу зла, стараться выжить и со временем забыть пережитое.
- Пап, - из тьмы коридора в комнату вошел Михаил, сын Николая, одетый в старую пижаму, - мне страшно. Когда все прекратится?
- Скоро, сынок, скоро, - Николай знал, что это не так. Не хотелось врать сыну, но другого выхода не было.
- Я не могу уснуть, - Михаил жалостливо захныкал, - Так громко ...
- Попроси маму, пускай закроет тебе ушки, - Николай прижал к себе и поцеловал в голову Михаила. Волосы пахли арахисом, коего Николай закупил специально для сына.
Возле входной двери послышался шорох. Кто-то осматривал её, топчась на месте. Николай вскочил на ноги и приказал, легонько подтолкнув Михаила в спину:
- Ступай к маме, скорее.
Малыш послушался. Маленькое тельце спряталось во тьме гостевой.
За дверью шорох нарастал, казалось, что он вот-вот прорвется сквозь неё. Николай понимал, что за его семьёй пришли. Аккуратно ступая, стараясь не выдать своего нахождения в квартире, Николай приблизился к обшитому вагонкой металическому прямоугольнику.
- Православие или смерть, - за дверью хрипло промолвили.
Николай отступил назад и нацелил ружьё на уровень, где зачастую размещают глазок.
- Православие или смерть. Открывай, хрен собачий, я знаю, что ты там, и баба твоя там, и малой твой там. Будем пороть.
Это был особый вид анчуткиных одержимых - казаки. Люди-механизмы, за считаные минуты у них выростала борода, с затуманеным взглядом они одевали папахи и черкески, обвешанные значками с персонажами из аниме. Они любили особенно изощренно истезать своих жертв. Больше всего их привлекала порка.
- Пошли отсюдого или каждый хуец получит свой свинец, - прокричал Николай.
- Папа, папа, - из гостевой комнаты слышались крики Михаила.
- Виктория, не подпускай сына, - тихо проговорил Николай.
- Николай, одумайся, - к хриплым голосам казаков добавился басистый голос, вылетевший откуда-то из груди.
- С ними этот же, крашеный, ряженый, сам Пётр Поп - священник местного собора Новомучеников Русских. Даже человека святого поглотила нечесть, - удивился Николай и закачал головой.
- Николай, не глупи. Последний раз глаголим, - молвил Пётр Поп, - Ну, хлопцы, начинаем.
В дверь заколотили, сначала редкими, не слишком сильными ударами кулаками, потом все сильнее и быстрее, стук учащался, превращаясь в некое подобие барабанной дроби (силы же в этих одержимых, и не больно им), вскоре среди полосы уровнявшегося ритма стали пробиваться громкие, ужасающие удары ногой, от которых нижняя часть двери выпячивалась вовнутрь. Метал гнулся, а вагонка трескалась, осыпаясь щепками на пол.
Бесконечный шум. Удары, крики жены и ребёнка, крики за дверью, удары, крики жены, крики ребёнка, за дверью, удары, крики...
Взвод первого курка. Палец послушно потянул спусковой крючок к Николаю. Послышался выстрел. Куски дерева неприятно столкнулись с лицом. В двери образовалось два круглых рваных отверстия. Все затихло. Тишину нарушили следующие друг за другом два глухих звука падения - больших и мягких тел.
- Николай, что ж ты наделал, - булькающе пропел басистый голос.
Взвод второго курка. Последовал ещё один выстрел. Следующий звук был грузноватей предыдущих, с некоторым чавканьем в конце.
Николай переломил ружьё, вытащил гильзы, выпустившие сизые струйки дыма. Бросил оружие на пол, зашёл в тёмное помещение, где сплетенными находились два обнявшихся тела. Он спокойно подошёл к жене и сыну, свесив по бокам уставшие руки-плети. Упал на колени, обнял змейку тел и грузно вдохнул солоноватый запах, витавший в комнате после плача близких.
- Все закончилось, - шёпотом сказал Николай, обращаясь скорее к себе.
На следующее утро Москву переполнял плавающий в воздухе пепел. Из-за крыш домов валил густой дым, в зданиях доносился запах гари. Один раз в год Москва сгорала, укрываясь огненным одеялом, и, словно феникс, воскресала вновь. Горели кресты улиц, петли мостов, груди куполов, острые верхи галерей. Елось, что можно было съесть, пилось, что можно было выпить. И все подпитывали анчуток болью: собственной и чужой. Но, бесноватые люди очухивались, смотрели на себя, на ободранные грязные вещи, на выбитые зубы, глаза, сломанные носы, вытирали окровавленные лица, откашливались вязкими мокротами и надолго погружались в молчание. Обдумывали, стыдились и собирали крошки города вновь в единое целое.