Не воскресное не развлекательное чтиво.
Простите коллеги ДД. Не могу не вспомнить.
Самым большим поклонником наших футбольных поединков в уличных боях улица на улицу, район на район, был дядя Яша. Нет, не с точки зрения посещений этих встреч. Он их физически посещать не мог, в виду отсутствия ходячих частей тела. Его ноги остались лежать в земле далекого неизвестного германского городка, закопанные с другими частями тел наших солдат, которые по счастливой ошибке Ареса, греческого бога войны, все-таки сумели вернуться в родные пенаты из этого кровавого месива отечественной войны, может быть без рук и ног, но живые, к своим близким и родным. Его месторасположение, дяди Яши, было напротив моего дома. Он почему-то благоволил ко мне и постоянно, обнимая меня, когда я приседал рядом с ним на корточках, говорил: - сынок я с тобой, дайте этим гадам. Я знаю, я уверен, вы победите, я с вами, помни об этом. За меня. За Родину. За Сталина. Вперед. Не подведи...
Каждый день, начиная с семи утра, он на своей коляске, нет, не правильно, точнее, на своей подставке с колесиками, встречал очередной, наступающий день. И страшно пил. Да, ему приносили кто водки, кто самогон, а кто покушать, но суть не в этом. Он страдал. Наверное, каждый из нас проходил этот жуткий период, когда моральная боль достает до самого нутра, даже больше чем физическая, и когда невмоготу смотреть на этот суровый мир глазами человека, у которого в душе более ничего не остается, как тихо уйти в мир иной, где ни проблем, ни злопыхателей, а только одно спокойствие и лад. К сожалению, а может быть и к счастью, человек цепляется из последних сил за надежду, что завтра все будет хорошо и все станет на свои места. Завтра. Завтра. Завтра. И это каждое завтрашное утро, в виде теток с нашей улицы, кланяясь ему, крестясь и вытирая слезы, проходя мимо, говоря, дай тебе боже здоровья. Мужики, проходя мимо него, говорили чуть в сторону, но от души: - спасибо, брат. Но в Харькове, вся улица Сычевки и соседние, Переездная, Полевая и Стрелецкая, ждали выхода на девятое мая, праздник победы над Германией, с утра, этого события. Собирались посмотреть на чудо, которое я, как малец, забыть не могу и не хочу. Человек около полста собиралось на улице, и молча ждали выхода этого человека. Вы понимаете, о чем я говорю? Выхода этого безногого инвалида, артиллериста, цыгана, смешливого, умного и тоскливого парня, потерявшего ноги на этой проклятой войне. Сто метров улицы. Всего сто метров. Обычная стометровка для спортсмена,
Десять - двенадцать секунд и слава. И стометровка без славы в течение часа…
Когда я пишу об этом, у меня киснут глаза, и я ничего не вижу. А затем, по старчески, протерев свои очки, я пытаюсь продолжать. Из ворот дома выходит красавец парень, увешанный орденами и медалями, бывший кавалерист, любивший лошадей, а затем артиллерист, роста где-то под два метра, и без костылей, без поддержки, проходит до конца улицы. Это не надуманный Маресьев. Это история, которая рядом с тобой, и которую можешь пощупать руками и увидеть своим юношеским взором, и которую придумать нельзя. Это наше прошлое, от которого отворачивают свои взоры люди, наделенные властью, и которым дали жить, хорошо жить, эти реликты, и которых, к сожалению, уже нет рядом. Он возвращается к своей калитке, пройдя всего, каких- то сто метров, где его поджидает жена, бывшая медсестра, спасшая его на поле боя и не отдавшая чертям и шакалам забрать его тело и душу. Она подхватывает это, уже почти невесомое тело на свои маленькие ручки и, отстегивая на ходу страшные и тяжелые, как оковы, протезы, которые падают возле ворот, обагренные кровью его истертых конечностей, несет в дом. Все молчат. Мужики похнюпившись, женщины вытирая слезы. Я боготворю всех женщин, которые бескорыстно отдают свою душу семье и заботятся о семейном уюте и очаге домашнего счастья. И глядя на маленькую медсестру, понимал, какую тяжесть вынесли и выносят на плечах наши милые женщины. Сколько нужно сил и упорства выдерживать на своих хрупких плечиках бесконечный и неподъемный груз бытия. А вечером он снова, черт возьми, цыганская его душа, появляется у палисадника на своей подставке с маленькими колесиками, с перебинтованными обрубками ног, с выступившими сквозь марлю красных цветов пятнами. И улыбается, и поет свои цыганские песни под гитару, и дуновение его души настолько приятны и знакомы, что думаешь, эх, сейчас свернусь в прошлом и развернусь в настоящем, чувствуя, что его желание защитить свою родину ценой собственной жизни не было надуманностью и фальшью. И своей нелогичной и нелепой бедой, все-таки нашло отклик в душах людей его окружающих и жалеющих его от чистого сердца. Это он дал мне толчок для любви к музыке. Это он дал мне первые азы игры на гитаре и понимание душевного состояния человека через музыку. И вся Сычевка сползается вечером к его дому со своими харчами, какие у кого есть, и как дань его жертве за нас, медленно и тихо, сносят ему эти последние, может быть для своей семьи крохи, к этому алтарю мужества и бескорыстия. Громадные слезы, как сосульки свисают из его глаз, и он молчит и толпа молчит, смотрят друг на друга, и на него, а мы, мальцы, стоим в стороне и плачем. Мне очень тоскливо было передавать это бумаге. Нет ничего более обидного для нас, сегодняшних, видеть то, что государственный аппарат забывает о людях, давшим им эту жизнь и позволивших им жить шикарно, но забывшим, кому они за это все должны. И мне за это стыдно и больно, понимая, что должники высвечиваются и проявляются негативом на пленке истории. И я развожу руками, сжимая кулаки в бессильной ярости...
евгений рекушев
