Версмя
 
Было это в давние времена. Проснулся как-то дорогой наш Лис Микита царь Сергеевич в каком-то непонятном состоянии – а где был я вчера, не припомню никак, только помню на стенах картины. Пошумел там чуть-чуть, може, кого и обидел. Нехорошо, вообще-то. Надо б чегой-то и хорошего сделать. Вот выходят на арену силачи, тьфу ты чорт, не то. Вот выходят на свободу люди с чистой совестью. И есть же среди них и талантливые. А годы-то ушли, потеряны. Их бы подучить. Решено – сделано. Издал постановление, всех кто вышел на свободу с чистой совестью принимать в институты, университеты без экзаменов, так небольшое собеседование.
А один пассажир в лагере частушки пел, да и сам составлял, ну и думает – Пойду-ка я в литературный. Ну, захожу. Сидит фраерок, сивый уже, в очечках, садитесь,грит, всё так  вежливо, как наш кум, только шмайсера нет, карандашик вертит в руке.
- А скажите молодой-челодой, что вы знаете о Мамине, грит, Сибиряке?
Ну, я в таких случаях знаю, чего робить.  Паузу держу. А он снова:
- А знаете вы Льва Толстого?
Держу паузу.
- Ну, может, хоть Тараса Шевченко?
Держусь.
- Так хоть Максима…
Ну не дал я ему досказать.
Вскочил, говорю:
- А ты Сеньку Кривого знаешь? Он говорит: «Нет».
- А Ваньку Питерского? «Нет», -говорит.
- А Пашку Резаного? «Нет,- говорит, а сам, смотрю, весь дрожит уже. Верно знает, да не признаётся.
- Так что ж ты, сцуко, меня своим шоблом пугаешь?
Это, ребята, ещё не сказка, а присказка, эпиграф затянувшийся. А сказка вот.
Зазвонил телефон у Владимира Владимирыча.
- Слушаю.
- Да это я, Владимир Владимирыч, вас беспокою, Янек.
- Слышу, слышу. Что там приключилось?
- Да ничего. Может какое задание есть? Так мы готовы. Тут братва собралась.
- Братва, говоришь. А скажи-ка мне, знаешь ли ты такого авторитета – Эсхила?
- Да я, шеф, усех их, как рОдненьких, знаю – от Ахметки до Япончика. А Эсхил – так это грек. Токо он давно уже в Штаты слинял. Да и там он в авторитетах, Самого Кеннеди крышевал. Да лоханулся, замочили сердешного.
 
***
 
- Я к чему. Тут Юля будто его знает. Говорит любовник он ейный, любимый, грит.
- Да вы, чего тюльку  не знаете, чернуху гонит, порожняк, може, он его и любит, а он таки-нет, древний очень, ему не до баб, это ж известный хвакт.
- Не хвакт, а факт.
- Так Владимир Владимирыч, таперича ж и так можна. Этот же ваш Фурс… или наш, ну, Фурсенко разрешил, таперича как хошь так и шпарь. Токо вот у меня сомнение наш он или ваш. Неужели Наливайченко подослал, шоб русский язык искоренить, а России мову внедрить, а? Я, Владимир Владимирыч, в феврале все списки наших, что у вас там в России шустрят, передам.
- да это не надо, это у меня и сейчас есть. А вот русский язык подучи.
- Да я ж, можно сказать, этот, как его, логапед, я ж три языка освоил. Родной – феня –раз, потом русский и мову уже лопочу, да.  
- Ну, хорошо. Спасибо.
- Так я ж служу.
- Свободен.      
- Дим, заскочи ко мне.
- Дим, я тут промашку дал в Варшаве. В  общем, отстрелялся я, настроение нормальное, думаю о чём-то постороннем, и вдруг слышу: «Мой любимый поэт Эсхилл». Это Юлька, значит захерачила. Ну, хрен собачий, вот это приёмчик. Ну Лев Толстой, ну Максим Горький, ну там Тарас Шевченко, а то Эсхил, это ж какие высоты берёт, однако Ну, я и поплыл. Говорю, никаких штрафов не будет, подпишем дополнения к контрактам. Это ж какая волшебная сила – искусство. Сразила она меня, бля. Только отошёл.
- А я себе думаю, что ж там приключилось? Чем тюлька взяла?
- Так что давай дуй к Миллеру и на правах главного – Мол, никаких дополнений к контракту. Мы его так тяжело рожали, зимой, он нам дорог как память, в мороз, в антисанитарных условиях, в греческом зале. Да нет, никаких греческих залов, да, вообще никаких греков, так и пулу президентскому передай те, чтоб никаких упоминаний про греков.  
- Так я полетел.
- Давай, одна нога здесь.
 
Может оно и не так всё было, но так один фраерок газетный маляву пацанам передал, но, шо Вован лоханулся на греке, эт факт.