В самом начале июля, нижняя часть Подкаменной Тунгуски, накрылась густой пеленой сизого смога. Где-то, рядом с Большим порогом, пылала тайга. Запах гари доходил до самых охотничьих избушек на Камышовом Байкитике…
Река, заметно обмелела, обнажая свой гранитный скелет.
Приближаясь к очагам пожаров, отряд попал в плотную дымовую завесу. Плыть приходилось на ощупь, постоянно рискуя обломать лопасти винтов о подводные камни...  
Лодочный мотор «Выхрь» работал на самом малом ходу.
«Выхрь», еле шевеля лопастями, недовольно бурчал, находясь под чутким управлением мозолистой руки охотника Роберта Ивановича; издавая при этой жалобный вой собачки, которой в подворотне прищемили хвост. Заключенные в каркас лодочного мотора все тридцать норовистых лошадиных силёнок, так рвались вперед показать ухарскую прыть своего неугомонного взрывного характера.
Лодка «Прогресс» медленно ползла вверх по течению, пробираясь  вглубь глухого таежного края.
Путь маленького геологического отрада, на этот раз, лежал к устью самого крупного левого притока Подкаменной Тунгуски, - Вельмо. Цель многодневного маршрута – добраться до староверческого поселка Бурный, переночевать в нем, а потом идти дальше в тайгу, на месторождение турмалина...
Староверы здесь, - по словам, Роберта Ивановича, – охотники-промысловики, - еще занимались рыболовством и выращиванием овощей. Их коровы бродили по всем опушкам. По берегам рек, то и дело, встречались покосы с заготовленными стогами сена.
 
  Возле устья Вельмо, из смога, послышался властный оклик:
  - Эй! Там! На лодке! Давай! Сюда!
   Прогресс заложил крюк.
На берегу стояли бородатые, перепачканные сажей, люди. Все ясноглазые северяне, с рыжими бородами. Казалось, большое семейство вышло на берег. Это были кержаки-староверы.
Когда-то, после церковного раскола, после Никона, царя Петра, после страстных проповедей, после сожжения в своем скиту протопопа Аввакума, они ушли в Сибирь, найдя здесь землю обетованную, ту, которая кормила и поила и спасала их, образовав свой удивительный мир.
Как известно, в любом человеке не познано много дурного и доброго. Неисчерпаема наука о таинствах тела и духа его. Неисповедимы пути, приближающие ищущего путника к вершинам истины. Староверы избрали свой путь восхождения…
…Стоя на берегу, кержаки насторожено ожидали, когда приблизится лодка. Увидев за мотором Роберта Ивановича, девчонок и молодого бородатого парня, они сразу же настроились на шутливый, умиротворенный тон.
Из этой пестрой толпы староверов, выделялся широкоплечий, видный рыжебородый мужик, в медвежьей безрукавке. Очевидно, предводитель всей этой ватаги.  
   - Кто буди? – Нарочито неприветливым голосом, осведомился старший из группы (как потом выяснилось, - это был Гуляев).
Кто-то из кержаков попытался незаметно подмигнуть Роберту Ивановичу. Но, Ваня уже, этот жест перехватил взглядом, и теперь не оробел от густого баса сурового вожака. Он, скорее всего, начал смотреть на это, как на какое-то очень забавное приключение. Староверы разыгрывали перед пришлыми роли ряженых. Такое часто бывает, когда местные аборигены, зная к ним предвзятое отношение пришлых, пытаются воспользоваться этим и, напустив на себя свирепую личину, пытаются  выдать себя за «злых и ужасных» дикарей (живем, мол, в лесу и молимся колесу!).
На самом деле староверы, - в том числе, естественно, и Гуляев, - давно уже знали: кто перед ними и зачем они к ним пожаловали. Новости о чужаках по Подкаменной Тунгуске расходились очень быстро на сотни верст.  
   - Мы - геологи, - каким-то неестественно-сдавленным голосом, пропищала Нина Андреевна.
   - Ах, геолухи! – Громовым басом, словно в иерихонскую трубу, объявил своему товариществу Гуляеев. – Давно о вас уже наслышаны. А, вот, и встреча. Вы, небось, думали, что бродите сами по себе?.. Нетушки! Как токо вы у нас на Реке (кержаки называли здесь Подкаменную Тунгуску только «Рекой») объявились, - мы уже все о вас знали! Знам, теперь, что избушки вы не рушите, а, наоборот, после вас они остаются чистыми и ухоженными. На Байкитике – это ваша работа?.. А то, бродят здесь всякие. Соболей ловят, путики разоряют. В Красноярске, слыхал, тамошние барышни нашли дурну моду шкуры невыходных соболей  на вечерние платья себе вешать?..  Лезут теперь на свое горе! Нашли здесь ноне одного. Под кедриной лежит, с дыркой в голове…
   - А кто его так? – Вырвалось у Храмова.
- Да кто его знат! – Разводя картинно руки в стороны и прищурив лукаво глаз, сказал кержак: – Да помилуй, мя, Бог! Может кедровка, его, того… В темечко того… клюнула! Поди ж ты, мил человек, разберись теперича? Весь рюкзак за спиной соболями набит…
Он обернулся за поддержкой к своим соплеменникам. Те, в свою очередь, в знак полного с ним согласия, смиренно закивали бородатыми головами.
   - А вы, значит, к нам в гости пожаловать решили? Аль, пошто? – Поинтересовался кержак, и, сменив гнев на милость, начал рассыпаться в любезностях: «Добрая слава о вас идет по Реке! Порядок в их избы несете! А другие в них непременно гадят и наносят всякий ущерб таежным людям!».
- Милости просим! – Громыхал, своим басом, Гуляев.
- Да мы долго в вас и не задержимся, – тая от удовольствия, птичкой чирикала Нина Андреевна. - Мы пойдем дальше по ручью... К вашей избушке на курьих ножках...
- Места красоты неописанной! – гудел в свою очередь, маститый кержак. – Лепота, да и токо! Есть у вас любители рыбалки?..
- У нас есть один рыбачек, - снова подхватила, Нина Андреевна.
- Там увидите настоящих хариусов! – Раздвигал широкие ладони старовер. – То, что вы видели до сих пор – забудьте!
- Милости просим, гости дорогие! – Загудели кержаки.
- Вашего парня ждет настоящая рыбалка!
- А мы, ноне, пожар тушим…
- Просеку рубили…
- Огонь-то, уже, почитай, под наши избы подобрался…
На этих словах, официальная часть давно ожидаемой встречи с таежными чалдонами закончилась. Лодка благополучно отчалила от берега, и на самом «малом ходу» отправилась к их логову, находящееся всего в 8 километрах от устья Вельмо.
Частью, - река была предельно мутной. Воды ее притоки Теи, которую давно уже перепахивала драга, - вымывая из нее золото, - не растворялись, а шли вдоль левого берега бурой полосой.
В поселке, отряд остановился в вечно недостроенном пятистенке бакенщика Митяя.  
Поселок, - это не трудно было узнать, - основан был в 1933 году, двумя староверческими семьями Павла Заркова и Алексея Щеголева. Располагался он на левом берегу Вельмо, в устье ручья-речушки Бурный. Тогда-то этот стремительный поток носил привычное для эвенкийского уха название Тельма, что в переводе с их языка, означало – Гремучий.
В поселке обитало около полутораста жителей. Половина, из которых, была представителями молодого поколения. Рожали здесь много и охотно, особо не печалясь при смерти дитяти: «Бог дал…, Бог взял».
Беглого взгляда хватило, чтоб Храмов насчитал около двух десятков добротных пятистенков.
Как узнал позже, местные кержаки, - вместе с традиционными занятиями (охота, рыбалкой и сбор дикоросов для местного леспромхоза), - занимались самым примитивным земледелием, выращивая для себя огородину (в основном картошку).
Даже помидоры, порою, доспевали у них в валенках. И, это на вечной мерзлоте, рядом с Полярным кругом!
Вкушали самую простую пищу: крупы, рыба, мясо и овощи из собственного огорода.
Хлеб пекли кислый, но очень вкусный на квашне. Дрожжи кержакам, есть нельзя было, как и мясо животных, у которых имелась лапа (пальцы).
Правда, наблюдая за бакенщиком Митяем, - об традиционных устоях староверческого быта, о которых уже многое проведал Храмов, - ничего нельзя было суживать. Бакенщик никаких традиций уже не придерживался. Высокий, долговязый мужик в косоворотке; скуластое лицо, которого, имело характерный хитрый прищур типичного русака. Храмов нисколько в эти минуты не удивился бы, если б Митяй, достав из какого-то древнего сундука былинные гусли, и под их аккомпанемент затянул бы какую-то старинную былину о добрых молодцах и богатырях.
Храмов даже понимал Митяя с большим трудом. Он, буквально, заглядывал бакенщику в рот, когда тот, заливаясь искристым смехом, выплевывал какие-то обглоданные слова. По этим вторичным семантическим костям, Храмов с трудом проникал в грубую подоплеку старославянского языка. В такие минуты, ему казалось, что бакенщик ловко обкусывает словам окончания. Ориентируясь больше по голосовым вибрациям, Храмов пытался уловить суть разговора. Это ему мало удавалось, поскольку бакенщик, ко всем своим недостаткам, был, к тому же, еще и откровенным холериком, которых Храмов не жаловал, считая, что это люди неглубокие, их веселость наигранная, которым не стоит особо доверять.
Когда Митяй, перебрав браги, начинал бурно выражать свой внутренний темперамент, Храмов, скорее всего, читал его жестикуляцию.
   Бакенщик, сразу же, отделил Храмова от женщин, как бы сразу давая понять, что мужик среди кержаков «более матери истории ценен», - предоставив женщин самих себе, - он увлек его в одну из просторных комнат своего недостроенного пятистенка, усадил за стол и начал потчевать его. На столе появились соленые хариусы. На этот зазывный шум, начали собираться гости. Мужики, как бы невзначай, заглядывали на шум, производимый зычным голосом хозяина, а, потом, словно бы зачарованные его безрассудным весельем, надолго прописывались за столом.
Застолье, с каждым часом, становилось все шумнее. Притащили целый ящик дешевого вина «Агдам». Его вид, привел бакенщика в неописуемый восторг. Его голос, взметнулся ввысь, словно боевой клич воина:
- Как дам! Дам! Гой я… дам! Гой, дам!..
    В разгар этого застолья, в компанию выпивающих мужиков, просочился какой-то неуверенный в себе, - как показалось Храмову, - подпивший к тому времени уже, добродушный старик.
   - Ты почто нам Гитлера не привел? – Напустился на него неугомонный Митяй. – Вот, скажи, нам! Что? Сдрейфил?.. Пусть тя люди теперыча послушат! – Цеплялся он к нему, словно банный лист.
Старик оборонялся от обезумевшего воина, только обезоруживающей улыбкой.
– Ты пошто мя Гитляра не помал? – Гремел над столом Митяй. Казалось, что его голос, звенит набатом над всей тайгой. – Гой, да! Да-да! Гой да! Да-да!
Храмов не мог никак уразуметь: «В чем вина заключается этого доброго старика? Какой грех он носит в себе? Почему он так виновато улыбается?».
Эти вопросы держали Храмова в некотором напряжении.  
Позже всех, в избу вошел какой-то рассудительный мужик.
Он сел на скамью подле Ивана, и начал объяснять Ивану все, что происходило за столом. Этот неплохо говорил по-русски. Ивану показалось, что его специально подослали к нему для разъяснений.
     - Когда-то старик ушел на фронт, - сказал этот мужик. – А потом, допустил трусость в бою. Попал в армию Рокоссовского. Воевал в штрафном батальоне. Смывал свой позор, так сказать, кровью. Вот над ним Митяй теперь и потешается...
     Храмову стало как-то не по себе от этого. Боль старика, каким-то образом, передалась ему. Это помогло ему, незаметно выскользнул из-за стола и отправился бродить по поселку...
В нескольких избах от недостроенного пятистенка бакенщика, он напоролся на своих «освобожденных женщин Востока».
Они, втроем, выстроившись возле крылечка, внимали какой-то ветхой старухе. Та, разложив на коленях какие-то древние реликвии, заученно твердила им о церковных делах случившихся еще в далеком XVII веке, при патриархе Никоне за царствования неистового Петра Алексеевича.
Для кержаков эти выдающиеся исторические личности – непревзойденные злодеи! Во время церковного раскола, случившееся в конце семнадцатого века, когда царь Петр, вместе с патриархом Никоном, провел необходимые ему реформы - старообрядцы не пожелали отрекаться от привычных церковных догм…
К семнадцатому веку накопились ошибки в богослужебных книгах (переписывались-то они вручную). Патриархия отправила в Грецию (на Афон) специального посланника, чтобы этот вопрос подробно изучить. По возвращении посланник доложил, что: несоответствий имеется очень много. Его, похоже, по известной российской традиции, тут же упекли в темницу (вроде бы на сей раз ненадолго). После повторного исследования, было принято решение: привести книги в соответствии с греческими текстами.
А поскольку все эти дела были насаждаемы царским указом, - то основные постулаты его: крещение тремя пальцами, направление крестного хода в противоположную сторону, - вызвали бурю возмущения в некоторых слоях населения проживающих в основном на Севере.
Идейным вдохновителем «раскольников» стал – неистовый протопоп Аввакум. Он сжег себя в ските. Его паства разбрелась по всей Сибири. Среди старообрядцев, в отсутствие общей направляющей силы, в свою очередь, случились свои расколы: на хлыстовцев, беспоповцев и молокан.
Крестятся они с тех пор, очень размашисто, двумя пальцами. Молитву творят перед началом любого дела: хоть отправляясь в путь, хоть кружку браги навернуть.
Основу разногласия, по их усмотрению, определяет молитва. Православные произносят: «Во имя Отца, Сына и Святаго Духа», - а для староверов: Святой Дух - должен стоять на первом месте.
В армию они не шибко стремились; при любом удобном случае - прятались дома, в тайге. Военкоматы особо на них не рассчитывали. Медицина, - в староверов своя: травы, жир и, более всего, своими молитвами. Детей учили сами. Основное - Слово Божье, математика и русский (старославянский) язык. Летоисчисление вели иное.
Можно только пожалеть детей. Они как-то оговорились Храмову, что им известна только сказка о Бабе Яге (и, все). Газета «Правда, в ту пору о них писала, как о жителях Подкаменной Тунгуски. Чем очень развеселила весь поселок.
Государство опекалось кержаками-староверами, как умелыми охотниками-промысловиками, поставляя им все необходимое для жизни.  
В сельском магазинчике, - открываемом по первому требованию поселенца, - на видном месте лежала тетрадка для заказов. Храмов подсмотрел в ней даже заказ на дефицитные джинсы. Ящиками, покупались болгарские консервированные фрукты; соки.
Приобретя несколько небольших двойничков для мушек (оказалось, совсем непригодные (не выдерживали вес крупного хариуса)), - Ваня недолго считал, что ему сказочно повезло...
Валентина очень обрадовались встретив Ваню, словно не видела его лет 300, с тех пор как случился этот досадный раскол в церкви.
- Зря ты с нами не пошел, - укоряющее, говорила ему Валя. – Вот посмотри на эту высокую скалу, что на той стороне Вельмо. Здесь бытует очень красивая легенда. Надо знать, что среди кержаков распространены очень ранние браки. Чтоб не было инцеста, невест, как правило, забирают в дальние поселки. Очень рады приезжим, кто пожелал принять их веру. И, здесь, девушка влюбилась в местного парня. Представляешь? Когда ей привезли нового жениха, она не выдержала, вылезла на эту гору. А потом бросилась с этой высоты, прямо на прибрежные камни. Представляешь?..
Глядя на скалу, очень не трудно было представить юную кержачку в сарафане, которая разбилась под скалой. Смерть во имя любви, привораживала внимание и возбуждала художественное воображение Ивана.
- Можно написать настоящий роман, - в голос, произнес Храмов.
- Нет повести печальнее на свете, - прокомментировала Валя слова Ивана. – Это уже есть. Девушка была самой настоящей Таежной Джульеттой.
- Эта тема вечная, - сказал Храмов. – Я не понимаю одного: как можно жить в таком Средневековье?.. Пойдем куда-нибудь. Я хочу побыть с тобой наедине, - зашептал он, запуская ладонь руки между ног Валентины.
Им обуяло желание близости.
Валентина отвечала скороговоркой:
- Я тоже хочу… Если б ты это знал…Только не сегодня…Не сейчас…Завтра… Только выберемся в тайгу…Там есть места… Уже недолго осталось. - И, вдруг, словно очнувшись от сладкого сна, она сказала: - Поиграем с местными в волейбол? Я была лучшей волейболисткой на факультете!
Они нашли Олю, и двинулись к волейбольной площадке. Здесь собиралась вся местная молодежь.
Шестнадцатилетние мамы в сарафанах и уже со своими детьми. Парни в косоворотках.
В одеждах, как и положено тому быть, был обязательный поясок. Было это писком столетней моды или каким-то местным обычаем, узнать не приходилось.
Свой матч они, несмотря на все титанические усилия Валентины, - «комсомолки, спортсменки и просто красавицы», - они с треском продули. Их наспех сколоченная команда не могла ничего противостоять кержацкой сыгранности.
…На ночлег место, Храмову отвели возле удаленной стены избы.
Бросив свой спальник прямо на пол, рядом с деревянной лавкой, на которую, грязной кучей, была свалена грубая ветошь. Над ним, на гвоздях вбитых в стену, топорщилась верхняя одежда. Среди нее, как-то необычно, почти по-щегольски, выделялась своими голубыми погонами, серая солдатская шинель.
Он уснул в своем спальнике, словно завернутая в кокон гусеница.
Проснулся от какого-то странного ощущения невесомости, будто душа его, отделившись от тела, висит над ним в воздухе, аки ангел небесный. И все вокруг нее светится нежным обволакивающим светом белой северной ночи.
Неожиданно явилось какое-то видение, от которого кровь в его жилах быстро похолодела. Какой-то парящей, беззвучной походкой, к нему приближалась какая-то взъёрошенная фурия. Волосы на ее голове топорщились, словно змеи на голове Медузы Горгоны.
Вот она наклонилась над ним, словно любуясь его молодостью и красотою лица, показавшись настоящею ведьмою. Большое лицо, с глазами-мисками; длинные волосы, водопадом пали на его лицо...
Храмов закрыл глаза. В нутре - похолодело. Он ощутил свою беспомощность перед настоящим вампиром.
Что-то бултыхнулось рядом, и в нос Ивану уже шибанул густой, хмельной запах.
   Открыв глаза, он увидел вихляющую бедрами женскую фигуру, облаченную в просторную хламиду, держащую перед собою на согнутой в локте руке ковшик с плещущеюся жидкостью, быстро удаляющуюся от него. «Видно мужу, - расценивал он только что пережитый страх, - невмоготу стало дождаться похмельного утра, что он послал свою жену за брагой».
   Утром Роберт Иванович высадил их в устье бурного потока. Дальше они должны были следовать сами.
   Через минуту они уже шествовали по старой эвенкийской тропе. Впереди их ожидало больше семнадцати километров сравнительно сложного маршрута. Тропа большими зигзагами петляла среди невысоких горок, негусто поросших кедрами. Она не имела больших превышений; легко читалась на крупномасштабной карте. Если бы еще не встречались поперек дороги павшие деревья, - по тропе можно было бы катиться даже боком.
Сокращая себе путь, им пришлось не раз форсировать стремительный поток. При этом Храмову пришлось таскать Валю и Лилю на своих плечах.
Мягкая еврейская девушка-женщина Лиля, первый раз отважившаяся попасть в таежные условия выживания, - вместо забеременевшей Тани, - перед тем, как оседлать Ванины плечи, долго жеманилась (потом у нее будет получаться это даже не хуже, чем у давно привыкшей к этому Валентины). При форсировании, перед Ваниными глазами, каждый раз возникало крупное коричневое пятно на ее ляжке.
Нина Андреевна брала водные барьеры сама, бросаясь с ходу в чистые, студеные воды потока, словно боевая лошадь.
Приходилось продираться через густые заросли прибрежной осоки.
Здесь, среди сочной высокой травы, словно чьи-то красивые глаза, ярко желтели  великолепные цветы, внешне так схожие на настоящие ирисы.
Гулко носились большие оранжевые «пауты», закручивая тугие вихри вокруг необычного отряда геологов. Донимали хитрые слепни. Стоило кому-то из них зазеваться, как тут же, на коже, появлялся шишак от укуса.
Если от мошек и комаров, существовала эффективная защита, в виде «Дэты» или того же «Ребипина», который так любили бичи потреблять вовнутрь, - то перед этими мерзкими кровососами, они выглядели просто беззащитными.
Особенно от этого страдала нежная Лиля.  
Она, столкнувшись с прелестями тайги впервые, и была просто поражена враждебной настроенностью против него всего окружающего царства природы. Никто, оказывается, был ей здесь не рад. И дело, оказалось, даже, не в пресловутой пятой графе, под которую она попадала по характерным чертам ее круглого личика даже без предъявления всякого паспорта. Даже устойчивые запахи тайги, так похожие на ароматы, действовали на нее, как раздражители-аллергены.
С первых шагов, ей уже начали внушать, что в «тайге все стерильно», чтоб она, отбросив всякие городские комплексы и вредные здесь привычки, быстро научилась таежному выживанию. Пить воду из рытвин в вечной мерзлоте, очистив пространство от вездесущих здесь личинок комаров, прикрепленных к натянутым поверхностям.
Нельзя было истязать себя пытками в тяжело переносимую континентальную жару в условиях многочасового изнуряющего перехода. Есть все, что можно добыть в многодневном маршруте, ибо с собою они могли взять только необходимое.  
Трудно было придумать себе более что-то такое кричаще несовместимое, чем эта нежная и пухленькая молодая еврейская женщина, Лиля, - с глазами навыкате, как у молодого барашка - и эта жестокая, таежная действительность. Каждый укус кровососущего летающего монстрика из повсеместно сопровождающего их эскорта, оставлял на ее пухленьком, нежном теле, тяжелые увечья, в виде кровавых волдырей.
Обутая в удобные в этих диких условиях резиновые сапоги, она смахивала своей неуклюжестью на небольшого слоника, невесть как здесь оказавшегося.
Облаченная в грубое геологическое обмундирование, - со всеми этими нашивками в виде ромбиков, - средь всего этого могучего величия вековых исполинских лиственниц и высоких красавцев гренадеров-кедров, - своим небольшим ростом, она выглядела злым троллем.
К полудню, изрядно потрепанный кровососами отряд, явился на искомый в глухой красноярской тайге участок работ.
Охотничья избушка встречала геологов сырым запахом невыделанных медвежьих шкур. Стоило трудов праведных, чтоб очистить ее от мусора, нанесенного несколькими поколениями.
До вечера все три женщины усердно упражнялись в наведении должного порядка. Выбросив за избу все медвежьи шкуры. Вместо них, настлав на нары мягкого лапника, пахнущего чащей. Разложили на них пистоны от спальников. Сами спальники, естественно, они не брали.
    За это время, Ваня выудил из воды огромного хариуса. Стоило ему соорудить удилище с  подобранной палки, - приладив к ней леску, и, насадив на крючок пойманного на себе паута, - забросить эту наживку в поток, - как, тут же, вода под ним взбурилась, и он, приложив некоторое усилие, вытащил хариуса граммов на 600.
Хариусы здесь водились повсюду. Кочуя большими стаями, по нескольку десятков рыбин над самим песчаным дном, словно в аквариуме с кристально чистой водой. Сильные и упругие рыбины, изгибаясь в воде, отливали каким-то неестественным, фосфорическим светом; с салатным, желто-зеленым и металлическим отливом. Чуть пошевеливая плавниками с темными пятнышками, они, дополняли  картину застывшей во всей своей красе девственную тайгу, с впечатляющим свежим, звонким, солнечным, июльским днем, какие-то недостающие в ней штрихи, оттенки, делающим изображение объемным, выпуклым, панорамным.  Своею грациозностью и естественною красотою, эти рыбины, могли поразить сердце и мозг самого изысканного рыболова-сноба.
     Чуть выше избушки нашелся красивый перекат, где жировали темные ямные хариусы, имеющие фиолетовый отлив. Судя по мясистым спинам, то и дело появляющимся в струящихся среди камней потоках воды, они здесь кормились, хватая с поверхности проплывающий мусор.
Храмов, тут же, принялся мастерить удилище с молодой ольхи, сделав для нее искусственную насадку, - «мушку», - как учил Роберт Иванович: надергав с бороды волос и обвязав их в два слоя цветной шерстяной ниткой под цвет жужжащих вокруг него насекомых. Шелковистые волосы с лобка, услужливо предоставленные Валентиной, в этом серьезном деле не совсем подошли по причине своей мягкости.
Ваня тут же был вознагражден за все свои старания. Огромный хариус, которого он вырвал с воды, был необычайно красив. Особенно когда он, зависнув на мгновение в воздухе, на фоне тускнеющего вечернего неба, растопырив свои фиолетовые плавники, в лучах заходящего солнца.
Шлепнувшись об серые камни на берегу, он застыл, изогнувшись литым своим телом дугой, в смертельном оцепенении.
Ловить хариусов на «мушку», оказалось даже многим проще, чем на червя в устье Майгунгды.
Едой на целых три дня маршрута они были обеспечены. Пары увесистых рыбин, им вполне хватало, чтоб состряпать неплохой ужин. Больше ловить - не имело никакого смысла.
К тому же, отойдя немного за деревья, Ваня напоролся на настоящие опёнки.
Таким образом, отряд обеспечил себя едой на все три дня проведения работ. С собой они взяли лишь три банки сытной свиной тушенки и три банки перловой каши с мясом…
   Каждое утро, теперь, они отправлялись двумя группами в тайгу.  Валя с Ваней, и Оля с Ниной Андреевной.
Для Валентины и Ивана – наступили самые счастливые дни их «супружеских» отношений. Наполняя каждый раз свои отношения глубиной проникновения в личные судьбы; бродя по тайге, занимались любовными утехами. Даже спать они ложились теперь в один «пистон».
Каждое утро их встречало предчувствием новой близости.
Сделав обязательную работу (отобрав образцы с вкраплинами турмалина), они, тут же, сбрасывали из себя грубые геологические одеянья, словно заколдованные какими-то злыми таежными кержацкими духами, сразу же превращались в изящных лебедей. Возились нагишом в чистом и прозрачном ручье; бродя и брызгаясь водою.
Они делали много милых глупостей, словно дети, оставленные дома без попечения взрослых.
Рядом плавали самые прекрасные в мире хариусы, которые, казалось бы, особо-то и не перенимались присутствием здесь посторонних лиц. Люди, как и они, резвились, выбрав себе судьбою эти кристально-чистые воды, в которых, в брызгах и волнах, так любят отражаться искристые солнечные блики.
Выйдя на сушу, она медленно, словно получая наслаждение, вымазывала свое легкое тело противокомаринной мазью. Блестящая маленькая грудь ее, на обезжиренном, стремительном теле, начинала лосниться, словно от оливкового масла, придавая ей вид лакомого кусочка эротического пирога.
К этим сильным запахам мази, они давно уже привыкли, и воспринимали его, как, в это же время, советские люди относились к ароматам духов «Шанель №5». Этот всепроникающий в их одежду и тела запах нисколько не мешал им заниматься пылкой любовью. Он очень помогал им выжить среди девственной природы, быстро превратившись в устойчивый запах, который они носили по всей тайге, отпугивая назойливых обитателей ее, которые видели в них настоящих доноров.
После этого, они спешно отправлялись: к нагретым за день серым ложам курумников, - или: на ароматно пахнущие постели лапников, спрятанные под балдахинами ажурных листьев, - или: на разосланные в долинах между горами, мягкие перины зеленых мхов...
Вечером они, светясь от счастья, возвращались к охотничьей избе. Немного уставшие (как положено), от безукоризненно выполненной работы. Притаскивали за спиной образцы магматических пород и складывали их на задах охотничьей избы.
Особенно завелась в работе Нина Андреевна. С каждым днем, она притаскивала новые образцы все крупнее, и крупнее, пугая грозным их видом своих спутниц.
Кучка стремительно росла в объеме, быстро превращаясь в две большие кучи, тем самым, производя на молоденьких девушек-женщин самое тяжелое впечатление. Они быстро теряли веру в то, что это можно будет, потом, каким-то Макаром вынести на себе из тайги. Что очень обнадеживало Нину Андреевну, которая, уже в ближайшее время, решила показать всем кузькину мать. Всю их ничтожность. Доказать им свое превосходство.
    - Я и так пашу на нее, как лошадь Пржевальского! – Пожаловалась однажды своему любовнику, Валентина. – Я делаю за нее всю черновую работу по проекту! – Ей захотелось первой излить перед ним свою душу, что соответствовало их доверительным отношениям. - Где бы Ермолова нашла себе такую дуру набитую? Отбираю для нее тонны образцов. Описываю. Таскаю. Еще шлихи буду делать в Красноярске. Эта работа многого стоит. Она же меня совсем не жалеет.  Она хочет загонять нас. А я, ведь, хочу иметь детей. Врачи советуют беречь себя. Чего она этим добивается? С уходом от нее очень покладистой Тани, Нина Андреевна совсем совесть потеряла. Лиля, случайный человек в геологии, - это и злит ее. А эти жуткие каменья, что она таскает? Это – истерика! Чтоб вывезти их отсюда, нужна ломовая лошадь! Представь, себе?..
- Она завидует тебе… Нам, - сказал, поправившись, Храмов, - Думаешь, Нина Андреевна не понимает наших с тобою отношений? Чужое счастье пережить, здесь, тяжелее всего. Мне надо скорее валить отсюда. Я – геофизик. Полевик. Мне нужна работа, соответствующая этому профилю. А с вами я, превратился в небольшого вьючного ослика. И все из-за того, что мне, кровь с носа, захотелось увидеть настоящих кержаков... Когда это удалось, мне можно сматывать удочки. Пока ревность Нины Андреевны к тебе, не переросла в устойчивую ненависть. Она не может допустить, что мы можем заниматься здесь другими делами, когда она... Скоро случится, что: «Упал вожак…».
Ваня повторил ей все стихотворение, которое постоянно твердил в маршрутах и на рыбалке, чтоб опрометчиво не нарваться на случайного медведя. Хозяин окрестной тайги, услышав ритмические сотрясения воздуха, сойдет с тропы войны.
Это предположение служило верной установкой против подобных рандеву.
В стихотворении также упоминалось о преданной собаке-лайке, которой воздвигнут обелиск возле города Лайды, и о любимой женщине, к которой спешит одинокий путник на собачьей упряжке. « Ты там, в тепле, меня не позабудь, - говорит мысленно местный автор своей любимой, - и не кори меня бродягу строго, такая ненадежная дорога, над вечными снегами – Млечный путь»!
- А как же я? Ты хочешь одну меня оставить наедине с этой фурией? – Взмолилась Валентина. – Ермолова  больна своей исключительностью. У нее стремительно развивается маниакально-депрессионный психоз. Совсем не надо быть врачом, чтоб разглядеть в Нине Андреевне этот диагноз. Я знаю о том, что эта женщина, представляешь, когда-то сидела в лютую стужу на буровой вышке, поправляя какой-то трос часто слетающий с какой-то консоли. С этим справлялись только отчаянные мужики. Это же настоящая фанатичка! Я начинаю бояться ее. Ты должен оставаться со мною до победного конца.
- Ты же ведь сама подвизалась ей помогать? Тебе вдруг понадобился опыт организации подобных работ. Ты задумалась написать свою диссертацию. Я правильно тебя понял?..
- Мне казалось, что Нина Андреевна сможет помочь мне. С темой диссертации  определиться... У нее очень влиятельный муж... Теперь я уже ничего не хочу. Меня она всем тяготит...
- Ты очень красива и очень умна. Имеешь очень редкое сочетание. Не надо нервничать. Все облагоразумится самым чудеснейшим образом. Вот увидишь. Тебе не надо нервничать по этому поводу. Ты напишешь свою диссертацию.
Валентине сразу же захотелось исправить тягостное впечатление от своих внутренних переживаний, которое оставляли тяжелые последствия слаживающихся непросто внутренних отношений в их крошечном отряде, затерянном на бескрайних просторах центральной части Сибири. Желая оставаться и впредь ему: «комсомолкой, спортсменкой и просто красавицей», - она не желала даже мысленно добавлять к навеянному киношному образу слезливые сетования на их временные трудности в отношениях с начальницей. «Возле вечернего костра, - обманывая себя, думала она, - все чудеснейшим образом рассосется, и у всех, снова, поднимется настроение. Можно будет забыть постигшие их невзгоды, вспоминать о них потом, как о досадных недоразумениях».
- А, в детстве, представляешь, - сказала она, чтоб сбить тягостное впечатление, - я была таким себе гадким утенком.
- В детстве все мы – гадкие утята, - поддержал ее Иван.
- Нет! Только я одна. И, не спорь со мной, - изображая поддельную обиду, красиво закусив верхними зубками нижнюю губу, как всегда в минуты духовной близости, переходила она на шепот, начиная новую любовную игру.
- Не буду. - Шептали ей в ответ, его губы.
…Прошло недолгое счастье, с покиданием этого гостеприимного уголка.
Утром следующего дня, отряд готовился в обратный путь.
Валентина, взяв молоток с длинной ручкой, начала разбивать особо крупные камни, сохраняя на них все пометы сделанные в маршруте. Красные стрелки азимутов направления движения магматических пород. В Лили, были грустные глаза лошадки, на которую готовятся одеть хомут. Они готовы были вывалиться с орбит. Ваня тускло ждал своей горькой участи: следил за уверенными действиями Валентины. Ему предстояло вынести на себе львиную долю этих каменюк...
И здесь, Нина Андреевна, не выдержала. Она сидела над кучей образцов, начав нервно набивать ими свой рюкзак. Окончательно вызревший психический нарыв, не дававший ей давно покоя, прорвало, выплеснув наружу всю подноготную дрянь.
- Какой вожак?! Куда упал?! – Вроде бы без особой причины, вдруг взорвалась она бомбой, раня слух своих спутников осколками неприязни. – Я сама все вынесу отсюда! Не надо мне ничего помогать! Вы все не хотите работать. Лодыри! Развлекаются здесь! Все! Лодыри!
С этими воплями, она подхватила тяжелый рюкзак, и, забросив его себе на хорошо развитую спину, пустилась по натоптанной тропинке.
    Валентина находилась на грани взрыва, молча разбивая камни. Набрав до 20 кг веса, она помогла упаковать Лилин рюкзак. Лиле она определила нести не больше 10 килограмм, «чтоб матка у нее не вылезла». Остальные камни отправились в распоряжение безропотно выглядевшему Храмову. Его рюкзак выглядел совсем хмуро-неподъемным. С этим весом, ему предстояло отмахать 17 километров таежной глуши…    
    Положив на спину тяжесть, он поспешил за стремительно уносившейся в таежную даль, Валентиной, - петляя за ней зайцем, среди поросших гор. Во время редких перекуров, он даже не пытался снять этот жуткий рюкзак, дабы со страху не попытаться сбежать от него...
Прислонившись к кедру, он отдыхал вместе со своим грузом, который несколько часов подряд угнетал его, придавливал к земле его тело, пытающееся повсеместно вырваться из-под него. Настроения говорить не было. Слушали трескотливые голоса кедровок, а потом, срывались, и по команде Валентины, продолжали свой скорбный путь. Лямки въедались в мякоть плеча, натирая кожу до крови. Приходилось переваливался с этой тяжестью через все завалы, часто преграждающим им путь.
Обессиленные, раздраженные и злые на свою руководительницу, они явились на берег возле поселка Бурный, где их и поджидала уже на лодке Нина Андреевна.
Она нервно сосала «беломорканалину». Роберт Иванович ковырялся во внутренностях лодочного мотора.
Сбросив на землю тяжелый рюкзак, Храмов, чуть было, не вспарил в небо. Какая-то необычайная легкость овладела его телом, измученным непосильным бременем.
За спиной, как нарисованные, остались избы поселка. Скала, с которой сиганула на камни молодая кержачка. За ними, стеною, стояла хмурая таежная чаща, в которой, постоянно чувствовалось присутствие духа двух главных злодеев этой земли: царя Петра Первого и патриарха Никона, превратив их в леших и тятей, которыми они уже триста лет пугают своих детей...
Легкие, белые, купчатые облака, повисшие в тот день над Подкаменной Тунгуской (сколько доставало зрение), являли собою редкое по красоте серебреное обрамление иконы, явившейся ему настоящим сакральным видением. Где-то там, в частых лазурных просветах, среди величественно-белых цветов, осеняя двоеперстным крестом весь этот благословенный мир, просиял расплавленным диском, божественный лик неистового протопопа Аввакума.
…Открывая Храмову дальнейший путь – в сторону Большого (Семиверстного) порога…