Мы стоим на облаках. В глазах темнеет от мысли, – Посмотри вниз. Чувство стоящего на балконе многоэтажки, незащищенном от дыхания жизни. Грубо наляпанная штукатурка обвалилась, обнажив пожелтевший кирпичный скелет. Суриковая кровь, украшавшая стены, утратила чужеродность рождения в колбе и стала древесной корой. Низкий бордюрчик упирается в живот.
 
Руки вцепились в перилко, дерево которого, под дождем и солнцем, покрылось миниатюрными каньонами трещин, змеей сбросив кожу краски. Годы осветлили дешевую досочку, превратив ее в благородное древо, дуб с кормы испанского галеона, моренный столетиями и океанами. Дерево отдает свое тепло рукам, вселяя уверенность в грядущем равновесии.
 
Но тело – тело отказывается верить. Оно уверяет, что плоскость под ногами – вовсе не плоскость. Крен увеличивается каждую секунду. Еще мгновенье, переворот песочных часов в чужих снах, и мир опрокинется.
 
Тогда – падение! Сладкий ужас неотвратимого скольжения платинового шара в бездну миров. Скорость возрастает до пределов неразличимости движения. Шар стал многотонной молнией. Весь сжимаюсь в ожидании сокрушительного удара о землю. Кто тогда будет уничтожен?
 
Или медленное парение. Оно повторяется из сна в сон: я бегу, ощущая циклы изменения пейзажа, как в наивном советском мультфильме. Вот тело оторвалось от плоскости движения, ненамного, на ладонь или мой рост, но ноги уже сжаты в полете. Что-то движется за мной. Страх обрывает полет; падение без удара.
 
А вдруг я зависну в пространстве? Услышу протяжный звон выщербленной бронзы гонга. Его звук – монотонный гул тибетской чаши, воскресающий мертвых и наполняющий силой неодушевленные предметы, остановит все движение, как абсолютной ноль бессмертного Кельвина. Мир завяз в янтаре дневной дремоты. Всё вокруг – линии, плоскости и объемы, цвета и оттенки; все сущее искажено изломами янтарной массы.
 
Волна искажения достигает тела. Изменилось все: руки – окатанная до идеальных форм галька альпийских рек, холодных в кристальной прозрачности. Они, скрещенные на животе или груди – уже не понять, начинают менять свой вес. Тяжесть проходит ряд трансформаций – сначала грубо обтесанный гранитный куб, далее – свинцовый слиток, может гривна княжеских времен, это запах полыни, ветер, наполненный ржанием далеких коней и звоном секир, в конце – ядро нейтронной звезды, неслыханная, неописуемая материя. Горчичное зерно ее тяжелее усыпальницы Хеопса.
 
Их не удержать. Жалкая ткань тела поддается давлению иной жизни. Дыхание остановилось. Содрогаюсь в конвульсиях предсмертной тоски. Не могу двинуться, но знаю – стоит лишь на микрон изменить положение – наваждение исчезнет. Не помню, откуда это знание, но оно вселяет крохотную надежду. Воля концентрируется вне меня. Я слышу скрежет пространства, сила желания стает действием, движением, веществом. Янтарный склеп рассыпается в искрящуюся пыль, моментально снесенную в океан снов. Просыпаюсь. Звуки реальности, пробив стену, созданную удивительными иллюзиями, наполняют меня рутиной жизни.
 
Все по-прежнему. Мир не изменился за мгновения моего отсутствия. Хорошо это, или плохо? Пока не ясно.