"И не дай Бог, чтобы в нашей стране наступило время однополых браков. Мы этого не допустим", - ответил Гриссман молодой журналистке новоиспеченного издания, одарив её лучезарной улыбкой. Девушка улыбнулась в ответ - маленькая худышка с вороньим лицом - и ушла задавать вопросы другим депутатам.
Гриссман быстро развернулся и пошел к выходу из Парламента. Накинув дубленку на твидовый пиджак, он быстро зашагал к своему автомобилю. Когда он вышел из здания, с затянувшегося серыми тучами неба посыпало мелким дождем, барабанящим по крыше цвета "черного глянца" его новенького Porsche. В голове крутились мысли: "Зачем я это сказал, такая ложь, наглая ложь самому себе, позор. Поскорее бы домой". Пальцы слабо удерживали ключ зажигания, который падал на пол, приходилось, чертыхаясь, наклоняться, искать, потом непослушная рука никак не могла найти замочную скважину. Наконец-то, его "ласточка" завелась. Дождь становился сильнее, заливая ветровое стекло, превращая весь окружающий мир в мираж. Гриссман плакал. Слезы текли по мужскому лицу, на котором появлялись первые морщины.
Вот уже и дом. Его родной, уютный, теплый. Он поднимается наверх, в свои апартаменты класса "Люкс". Он раздевается. Сначала пальто, тяжело падающее на пол, потом пиджак, откинутый в сторону на черное кресло, где умостилась спящая чихуахуа, потом брюки (проклятый ремень не хотел расстегиваться), рубашка разрывается на груди, пуговицы летят в сторону, остались носки и трусы - снятые поочередно одним движением руки. Гриссман садится в кожаное кресло зеленого цвета, стоящее посреди комнаты напротив огромного плазменного телевизора. Включает телевизор, на котором появляются два ковбоя в коричневых короткополых шляпах. Нажатие всего лишь на одну кнопку продолжает фильм. Экран демонстрирует "Горбатую гору".
Гриссман подготовился еще с вечера. Фильм был остановлен на любимом моменте. Рядом с креслом был поставлен кофейный столик с салфетками и банкой "100% пломбира". Он понимал, что сказанные слова надолго останутся в его ранимой душе. Он обманул самого себя. Он любил лишь одного Его - мускулистого, православного байкера-бизнесмена-коммуниста в черной куртке с блестящими металлическими цепями, острыми головками заклепок. А также лживого политика, врущего самому себе, как и Гриссман.
Ковбои в телевизоре разговаривали между собой:
— Куда ты смотришь, Эннис?
— Я благодарю небеса.
— За что?
— За то, что ты не взял с собой гармошку на этот раз".
"Боже мой, какой же сильный диалог", - думал Гриссман. Ведь гармошка - это тонкая объективизация семейных ссор в однополых браках. Тревожат проклятые мысли. Он зачерпнул холодное мороженое большой столовой ложкой. Положил в рот и снова заплакал. Мороженое стекало с искривленных губ по подбородку, капало прямиком на волосатую грудь. Гриссман размазывал сладкие капли по груди, втирая их в розовые соски. "Вот так вот, вот так вот", - приговаривал он во время процесса.
Нет, так больше нельзя. Надо набраться сил, позвонить, всё обьяснить. Он, скорее всего, видел его комментарий. Гриссман берет свой личный телефон, старенькую Nokia, которую, по словам знакомых депутатов, тяжело прослушать. Набирает Его номер. Пошли гудки, кажется они длятся вечность. Ну скорее же, скорее.
- Алло, - заговорил грубый мужской голос.
-Уролог? - тихо проговорил Гриссман.
Тишина. Боже, почему он молчит? Разве не хочет поговорить с ним?
- Да, привет.
Голос неприветливый, самые худшие опасения закрадываются в голову.
- Слушай, я вот после заседания ...
- Да, я знаю, - перебил его Уролог.
- Он все знает, - подумал Гриссман и стал массажировать глаза левой рукой.
- Я видел заседание с тобой. Мне не хочется тебя слышать, ты слишком мерзок в своих словах. Это было слишком больно, - продолжил Уролог.
- Прости, но ведь ты же сам говоришь, что гей-Европа, семейные ценности, сам ведь говоришь, говоришь ведь сам, - говорил, задыхаясь Гриссман, казалось, он сейчас сорвется в истерику.
- Надо мной стоят другие люди.
- Я понимаю. Знаешь, давай увидимся, я очень скучаю, я все объясню.
- Не стоит, я думаю.
- Не говори так, прошу тебя. Вспомни наши с тобой разговоры о православии, самодержавии и пятой колонне. Вспомни, мы еще смеялись как глупы чиновники наших стран, как ни о чем не догадаются. А ты возил меня на своем байке в Германию, и мы еще давали взятку, чтобы никто не узнал о нашем маленьком секрете.
- Я еще тогда сказал: "Господь въехал в Иерусалим на осле. Если бы он пришел в современный мир сейчас, то неизвестно, на чем он бы въехал. Мне кажется, что на мотоцикле".
- Точно, ты все помнишь, - Гриссман улыбался сквозь слезы.
- Ладно, приезжай. Я встречу тебя в аэропорту.
Ночь. Личный самолет Гриссмана приземляется на влажную посадочную полосу. В небе красуется полная луна, ласкающая высотки уставшего большого города. Гриссман за 40 минут до посадки стоял возле двери. Стюардесса просила его присесть, но он ни в какую не подчинялся, объясняя это тем, что пропустит момент встречи. Открывается дверь и он видит Его - свободно сидящего на своем многокубовом мотоцикле. Как всегда в любимой кожаной куртке с лоснящимися кусками металла на груди. Как всегда в бандане и как всегда бородатого. Гриссман бежит, он не помнит, как спустился с трапа, не помнит, как ступил на асфальт, он - чистая динамика устремленная к ядру. Объятия. Все тот же запах пота и одеколона "Заря".
- Прости меня, прости, - шепчет Гриссман в черную куртку. Прижимается лицом, он не хочет, чтобы Уролог видел слезы, видел его слабость.
Вместо слов один поцелуй в голову. Гриссман поднимает влажные глаза полные влюбленности на Него. Уролог смотрит впритык и говорит своим грозным, но в то же время спокойным тоном: "Оденься, я не хочу, чтобы ты заболел". Снимает с себя свою кожаную куртка, накидывает ее на плечи мерзнущего Гриссмана. Еще секунда - и происходит взрыв, тысячи феромонов вылетели в воздух - их губы соединились в едином поцелуе. Он посадил его и увез туда, где уже только луна знала их тайну.